Катька не знала, о чем с ними говорить. Когда-то в детстве они дружили, по-настоящему дружили. Сначала они играли перед ее домом в футбол, поднимая гигантские клубы пыли, потом познакомились с ее младшим братом и стали брать его покурить с ними в кустах, а после стояли толпой у ее калитки, свистели на все лады и ждали, пока она выйдет. Она выходила с ковшиком ледяной воды, предупреждая их обычное: «Попить вынеси».
Но перед этим было также. Тоже не знала. Растерянная девочка в ситцевом халатике посреди улицы и толпа обступивших мальчишек. И эти же заинтересованные взгляды. Мало того, что Катька была старше, она была «с Тыргана». И не важно, что там со второго по седьмой класс она проходила в одной и той же юбке, которая сначала была почти до пола, а к восьмому классу уже неприлично оголяла круглые коленки. Не важно, что там, «на Тыргане», в ее элитной школе одноклассники шпыняли за то, что сумку она себе сшила сама. А вместо только появившегося «Лего» принесла на урок труда советский стальной конструктор с болтами и гайками, которые нужно было закручивать отверткой. И жвачку «Турбо» она, выйдя из школы, аккуратно заворачивала в кусочек полиэтиленового мешочка, а перед школой снова доставала – будто бы родители каждый раз покупали ей новую, здесь она была «с Тыргана».
А значит, она знала о мире что-то особенное, недоступное этим мальчишкам, гонявшим проколотый мяч на стадионе и ездившим на ржавых велосипедах, без шин. Просто на ободах. Велики мальчишки собирали сами, годами выменивая детали и собирая недостающее по свалкам. Ее прежние одноклассники учили английский и немецкий, собирались в Израиль или Германию на ПМЖ, а эти мечтали стать разводящими на районе или, если очень повезет, устроиться когда-нибудь на шахту. Но в них было то, чего не было в тех, «элитных». Они Катьку слушали. Слушали жадно и внимательно, когда она пересказывала им приключенческие романы, выдумывала каждый раз новые игры – не только ведь в футбол можно, можно еще в пиратов, шпионов, разбойников, или даже ковбоев. В кого угодно можно. Это дома или в школе ты бестолочь, лодырь или дебил, а тут, с Катькой, ты храбрый рыцарь, ковбой или отважный капитан. Ты открываешь новые земли, перебираясь через бурелом на свалке. Ты похищаешь сокровища у дракона, а не, как обычно, воруешь яблочки у Левушкиной бабушки. Ты спасаешь прекрасную принцессу, а не отпрашиваешь Ирку погулять. Твой отряд выигрывает холодную войну, пока ты во имя страны отвлекаешь на себя вооруженную до зубов охрану, а не просто выкрадываешь случайно залетевший мячик из огорода злобной бабки Зингера. Катька из всего умела сделать игру и приключение, а потому лучше к Катьке.
Катька своей властью пользовалась, быстро отучив эту бешеную ватагу материться – даже говорить не пришлось. Катька просто морщилась, и пацаны понимали – не модно. Так разговаривают гопники с соседних улиц, а не храбрые рыцари из сказок. А хотелось непременно рыцарем. Или, если не рыцарем, то хотя бы не как те, соседние. А по-мужски, по-взрослому, красиво.
А как-то Катька даже отвезла их на Тырган — все вместе ездили к Катьке на дачу, прихватив с собой 9 литров самогона на 10 человек и нескольких девчонок. Девчонки, к слову, вернулись настолько же невинными, насколько и уехали. И это после 9 литров. Было там, правда, у Ксюшки с Мишкой – целовались особенно страстно, ну и пришлось потом Мишке штаны в ручье отстирывать. Пацанам сказал, что в грязь упал, и только Катьке – правду.
Катька тогда быстро организовала трудовую коммуну, распределив, кто за дровами, кто на ручей, а кто палатки ставить. Не так, конечно, а как она умела – играли на этот раз в индейцев, скрывавшихся от отряда преследовавших их рейнджеров. И пока они занимались делами, Катька закопала самогон в огороде. Все 9 литров – 6 полных полторашек из-под газировки. И ради того, чтобы вечером выпить, пацанам пришлось собирать грибы на скорость, читать стихи наизусть, бегать по полям взявшись за руки и орать во всю глотку: «Пусть всегда будет солнце». Катьку материли, угрожали, психовали, но она не сдалась. Самогон откопали только после культпросвет конкурсов. И именно эти конкурсы пацаны с хохотом вспоминали Катьке спустя годы, встречая ее в редкие приезды к маме.
После школы Катька, конечно же уехала. Отучилась в областном центре, а потом и оттуда уехала. С пацанами она старалась не встречаться. В первые годы они приходили к ней каждый вечер, звали пить пиво или самогонку к Рыжему в баню. У Рыжего Ваньки было удобно – своим дед продавал недорого, а мать Рыжего всегда приносила на закусь душистую квашеную капусту из дубовой бочки и опята. За ними пацаны ездили на мотоциклах каждую осень. Всей бригадой. Целые люльки, набитые грибами, которые сыпались на кочках из-под плохо пристегнутого брезента.
В этот приезд Катька встречалась с хорошей девочкой Лидой, искусствоведом из Барнаула, приехавшей сюда на каникулы. Они сидели в единственной городской кофейне, беседовали об искусстве, ели тирамиссу и немножко гордились собой. Катька настояла на встрече в кофейне, потому что ей непременно хотелось пройтись по городку на своих умопомрачительных шпильках, купленных московском обувном. Здесь ни у кого таких не было. Не могло быть.
На обратном пути Катька встретила в маршрутке Рыжего Ваньку. Он весело рассказал ей о том, что «задипломировался», правда, с третьего раза, устроился на разрез, продал мотоцикл и на вырученные деньги купил жене неподъемную каракулевую шубу. И что теперь живет как эти, «джентельменистые фраеры» из телека — каждый раз учтиво надевает на жену шубу. А иногда и снимает тоже – жена у него мелкая, а в шубе килограммов 15 весу, «вот те крест, зуб на отсечение даю»! Ванька всегда давал на отсечение зуб, передний левый резец, который ему сломали еще в школе, а вставить он так и не удосужился. Катька, развеселившись, в баню к нему пошла.
Стояла перед ними и не знала, о чем говорить. Поэтому обняла. Каждого. Вспоминая с нежностью, что у Димана смешно загнуты вперед самые кончики ушей, у Рустама, как бы коротко он ни стригся, всегда остается завиток за ухом, Юра сейчас стиснет ее так, будто решил вмять ее в себя насовсем, а Поп, смущенно переминаясь с ноги на ногу, все же подойдет и обнимая, почему-то отодвинет голову в сторону так, будто от волос ее плохо пахнет. Мальчики. Ее славные мальчики, которые так запутались, и так не понимают. Сердце сжалось внутри, и отзывалось навстречу каждому удушливой волной знакомого запаха и подступающей к горлу нежности. Каждого хотелось прижать к груди, поцеловать, успокоить, а потом отдаться каждому, нарожать ему толпу детей и ждать с работы разогретым ужином и белоснежными скатертями. Чтобы он, такой измученный и усталый, положил голову на ее колени и долго говорил о мучительном и томящем. А она бы гладила его по голове крохотной своей ручкой, целовала в лоб и пела колыбельную, такую же, как до этого спела его детям. Но ее было так мало, а их так много, и оттого Катьке становилось горько и больно жить.
Катька чуть было не расплакалась, но внезапно вошел Ванькин дед:
— О, Катюха приехала, внученька моя приблудная, — сказал он и сгреб ее в охапку огромной ручищей.
И Катька сразу же успокоилась. Она любила Ванькиного деда Степана Яковлевича, он часто рассказывал ей про то, как погибла его дочка и повесилась жена. И Катька удивлялась, что он после этого живет себе долго и счастливо, растит себе внуков, гонит самогон, чего-то там посмеивается.
В бане быстро стало душно, откуда-то набежали жены, соседи, и Ванька вытащил стол на улицу. Катьку всегда веселила эта их семейная хохлятская манера – как в мультиках. Сидеть на улице, на лавках, за длинным узким столом, в обычное время служившим пологом в бане, а теперь накрытого белой клеенкой. Чтобы из дряхлого кассетного магнитофона тарабанило что-нибудь пободрее, и каждый раз обрывалось, когда кто-нибудь пьяный спотыкался о шнур, протянутый в форточку. Пить самогон из смешных голубых бутылок с высокими узкими горлышками. Катька очень хотела себе такую бутылку, но Ванькин дед не давал – его самогонный аппарат был сделан как раз под этот, теперь редкий диаметр горлышка, а за годы пьянства бутылок у него оставалось немного.
К Катьке сразу же подсел Диман. Диман сразу был главный. Сразу и по определению. Вообще-то он переехал сюда незадолго до Катьки, но настолько быстро влился, что пацаны были абсолютно уверены, что он всегда тут жил. Сбегал с ними из детского сада посмотреть, как работают проститутки за заправкой, надувал с ними лягушек через соломинку, плавил свинец в консервной банке из под кильки в томате. И именно он потушил Рустаму волосы, когда в костре взорвался флакон от аэрозоля.
Вообще-то он был из другого района и должен был дружить с пацанами с Котельной, но после переезда нужно было куда-то ставить оставшийся от умершего деда мотоцикл, и Диман ради этого подружившийся с Юрой, так и остался на Крестьянской. Дед у Димана был крут и тяжел на руку, а потому внука больше дрессировал, чем воспитывал. От деда Диман унаследовал привычку ходить враскоряку, как краб, широко раскидывая руки.
Его задиристый огромный дед при ходьбе смотрел не прямо перед собой, а по полуокружности, будто выискивая свободную для подзатыльника макушку. Видимо поэтому Диман лучше всех дрался. Он был изворотлив и быстр до такой степени, что как-то победил даже самого Коляна — измотал его до такой степени, что Колян рухнул на землю от усталости, так ни разу по Диману и не попав. Сейчас Диман был разводящим на районе, но выше почему-то не лез, жил по-прежнему с мамкой в обшарпанной двушке у магазина, и еще ни разу не женился. Как выяснилось, из-за Аньки. Катьку это изумило. Нелепый какой-то похмельный замут в ту самую поездку на дачу.
На обратном пути, в трамвае, Руслану попался счастливый билет, и он по наущению Катьки, тут же его съел. Судьба и впрямь оказалась к нему благосклонна. Сорвав спину на овощебазе, где он подрабатывал грузчиком, он быстро женился и открыл свою фирму по установке пластиковых окон. Когда подошла кондукторша все выпали из сомнамбулического тошнотворного укачивания и показали билеты.
— Где твой билет? – повернулась она к Руслану.
— Съел, — ответил Руслан, и все они так громко захохотали, что кондукторша тоже рассмеялась и поверила.
Когда все просмеялись, Диман вдруг развернул к себе Таньку, за которой ухлестывал всю поездку:
— Дружить будем?
Танька кокетливо закатила глазки и повела плечиком:
— Не знаю…
— Ну и пошла ты, — Диман мгновенно скинул ее с колен и усадил к себе Аньку, — Я тогда с Анькой дружить буду.
— Ну ладно, — покорно ответила Анька.
Катьку поразила легкость и быстрота, с которой Диман сменил подругу сердца, но еще больше ее поразило то, что Анька никогда к Диману никаких симпатий не выказывала, а тут вдруг такое. Анька вообще была девочкой приличной, из очень хорошей семьи – ее отец Генка славился лучшим в округе самогоном и торговал комбикормом на рынке. С собственного грузовичка. А старшая его дочь жила в Ярославле, куда уехала учиться и вышла замуж за местного. Генка Димана сразу же принял. Видимо потому, что Диман не приходил к ним в гости, он просто завел еще одну семью. Таскал мешки с комбикормом, ходил за хлебом, окучивал картошку, топил печку и ездил с Генкой на рыбалку.
После школы жениться Анька с Диманом не стали, решили на накопленные деньги рвануть в Ярославль. Диману было любопытно посмотреть другие города, он собирался быстро подняться до смотрящего, отжать у кого-нибудь хату и забрать в Ярославль мамку. Но там, в Ярославле, и произошло с Диманом то, что он никак не мог ни забыть, ни осмыслить.
Город Димана ослепил. Катька бывала в Ярославле, она вспомнила белые стены церквей, сияние золотых куполов, брусчатку, гигантские торговые центры, высотки, асфальт и бордюры. И среди всей этой ослепляющей красоты – Диман. Ошалевший гопник в своих извечных спортивных штанах с лампасами. Но сломало Димана не это. Люди.
По улицам, широко улыбаясь, бродили петухи. Они не просто старались тихонечко прошмыгнуть кустами от дома к магазину и обратно. Нет. Они сидели в кафе, ездили на шикарных авто, обнимали женщин, катали детей в колясках. Детей! И дело было не в том, как трусливо шарахались они от Димана, уступая ему дорогу, они даже одеты были как бабы. В розовом. Взрослые здоровенные мужики в розовом. Один, еще один. А тот вообще колготки какие-то на себя нацепил. Диман сначала подумал, что ошибается, может, мода такая, но нет. Петухи не открывали женщинам двери, не помогали бабушкам донести сумки, не уступали места в транспорте, не подавали нищим у церкви.
Диман крепился, сколько мог, стараясь и в это влиться, перестроиться, и наверное, смог бы, если бы не негр. Навстречу ему шел самый настоящий негр. Почему он был тут, а не в своей Африке жрал бананы на пальме, Диман не знал. Мало того, что негр был с дредами, похожими на спутанную мочалку, так еще и штаны у него были спущены почти до колен. Диман физически почувствовал, как зачесалось у него в ноге – захотелось острием лакового ботинка нащупать, где там у негра зад. Крепился изо всех сил, но не сдержался – пнул.
А через пару дней оставив рыдающую Аньку у сестры, Диман уехал. И до сих пор не мог понять, правильно ли он поступил, верно ли. Трусливо сбежал он или, наоборот, вернулся к истокам. И Катька так отчетливо почувствовала вдруг, что от ее слова зависит сейчас вся жизнь его, все, что будет с ним дальше. И что он ждет, изнывает от этого тяжкого, болезненного подозрения в том, что он никакой не рыцарь, а всего лишь тупой деревенский гопник. И между ним и всем миром – бездна. И он боится, до одури боится и не хочет знать правды. Повторяет себе каждый день, что это они там, в своих столицах продались, опустились, сошли с ума от жажды денег, навыдумывали себе искусства, телевидения, моды. А Диман нормальный. Диман правильный.
И Катька поняла, что если объяснять ему сейчас про развитие и стремление, и душу, он поймет только, что все-таки сбежал. И это будет конец. И она принялась охать с ним, сетовать и рассказывать шокирующие истории о том, что в Москве и того хуже. На маникюре в очереди как-то за мужиком сидела. И на педикюре потом. Димана мгновенно попустило, и он, радостно расцеловав Катьку, тут же повел первую попавшуюся девицу в Ванькину баню. А к Катьке передвинулась Люда. Катька сразу догадалась зачем.
У нее за спиной уже минут двадцать нервно выхаживал Рустам, и Люда, которая была влюблена в него еще со школы, хотела послушать, о чем они будут говорить. Рустам тоже это заметил, и с психу махнул сто грамм залпом. Ванька, бойко заправлявший весельем, врубил медляк, и Катька подошла к Рустаму. Рустам расхохотался – танцевать он не умел, умели только Ванька и Диман, но поговорить ему хотелось.
Даже не поговорить, а выговориться. Их с Людой история тянулась уже так много лет, что все забыли, когда это началось. А Катька помнила. Рустам был младшим братом Фархата, державшего сейчас городок. Но тогда Фархат заканчивал школу для дураков, а Рустам жил в детском доме. Как-то на новый год Фархат попросил Катькину маму забрать Рустама на праздник. Но с братом Рустам отмечать не стал, так и остался у Катьки, где и познакомился с Людой. Люда была дочерью заместителя мэра по транспорту, и, естественно, такой папа сироту из детдома рядом с дочерью не вытерпел бы. Они встречались тайно, их ловили, Люда напивалась родителям назло, приходила в детский дом. Рустам относил ее домой, вешал на забор и, позвонив в дверь, убегал. Родители продолжали давить, и Люда сдалась. Стала встречаться с каким-то мальчиком из филиала пищевого института. Рустам страдал долго, но потом все же успокоился – женился на девочке из детского дома, им дали жилье, и устроили на работу.
А потом ситуация резко изменилась – мэра сняли, а Фархат взмыл по криминальной лестнице. С братом он не общался, оберегая его от своих врагов, но каждый месяц воспитательница детского дома кроме положенных ежемесячных подъемных, вручала Рустаму еще и конверт. Денег в конверте было немного, так, чтобы особенно не разгульничать, но прижимистый Рустам вскоре даже накопил на маленький домик на окраине.
И тут появилась Люда. Она давно вышла замуж, развелась, снова вышла, но все равно ничего не могла с этим поделать – к Рустаму ее тянуло. А Рустама тянуло к ней. Они никогда не встречались отдельно от остальных, но с каждой общей пьянки уходили вместе. Люда надеялась, что он все же когда-нибудь уйдет от жены, а Рустам не мог. И его это изводило. Вернее, он не хотел уходить – ему нравилась семейная жизнь в их уютном домике, но к Люде его беспощадно влекло. И справляться с собой он не мог.
— Я же клялся, помнишь? Когда в детский дом еще попал. Клялся, что у моего ребенка родители будут, все сделаю, чтобы по понятиям, а сам теперь вот…
— Руби, — серьезно проговорила Катька, — Клялся, значит, руби.
Рустам покорно кивнул, а потом с такой невыносимой тоской посмотрел на Люду, от взгляда этого побледневшую, что Катька не выдержала:
— Только попрощайся по-нормальному. С Людой. Не в бане, а в сауну хоть отвези.
Рустам благодарно улыбнулся Катьке, и, чуть не прослезившись, пошел к Люде.
На Катьку пристально смотрел Юра, но он никогда с ней не говорил, а потому, Катька, расстроенная услышанным, засобиралась.
Они еще плясали, горланили песни, заглушая магнитофон и хохотали над тем, как допев, обнаруживали, что магнитофон отстал от них на целый куплет, а то и на два. Катька, захмелевшая и усталая, брела в полной темноте на своих шпильках, и Юра поддерживал ее под руку. Они шли наощупь — фонарей на улицах не было, только редкие лампочки над самым крыльцом в домах тех, что посостоятельнее. Но Катька не замечала. Ей было больно. Больно за них.
Все это томит их, болезненно томит, и не находит выхода. Будто семечко, когда-то очень давно проросшее, так и не пробилось наружу, и, заполнив их изнутри, чахнет, убивает их и отмирает само, отгнивает целыми побегами. Но на месте отгнивших этих побегов вновь вырастают новые, и снова заполняют, раздуваются и, пережимая друг друга, снова отмирают. И до бесконечности. И Катька ощутила вдруг такой острый приступ вины перед людьми этими, жизнь которых она хотела облегчить, еще в детстве показав им другое, но вместо этого обманула. Это у нее случилась другая жизнь там, за горизонтом, а у них — нет. Их обрекла она на вечные муки, на вечный поиск и боль. И это было так стыдно, что захотелось удалить себя из этого мира. Стереть всю — от начала и до конца, каждый жест, взгляд, фразу, и главное, эту чудовищно огромную любовь ко всему живому, которая все равно рвется наружу, как ни держи.
— Мы бы без тебя спились, — тихо проговорил Юра.
Катька замерла от неожиданности, и посмотрела на него. И увидела перед собой вдруг не смешного ушастого гопника с доброй улыбкой и глазами навыкат, а человека, который ее понял. Кого-то похожего и родного. И Катьке захотелось вдруг поцеловать его, поцеловать мимо его некрасивого тела, поцеловать прямо в тонкую душу его, но он отстранился.
— Ты бы с нами спилась. Уезжай.
Морок тут же рассеялся и Катька увидела перед собой все того же Юру – послушного, некрасивого гопника не семи пядей во лбу. А утром Катька обнаружила на крыльце большую голубую бутылку из-под самогона. На память.
0 комментариев