Ускорение

В десятом классе у Юли обнаружился рак. Врач пожал плечами – дело обычное, угольная радиация, у каждого третьего в городке. Года три, может быть, или пять. Повезло еще – в мозгу. А вот у соседа твоего вообще рак челюсти – отгнивает постепенно. Ни есть не может, ни разговаривать, сама же видела. На следующий прием с мамой, анализы – в регистратуру, пусть в карточку вклеят.

После приема Юля вышла на улицу. Подышать. Слепящее солнце заливало небольшую площадь перед больницей. Пели птицы, плелись на шахту заспанные мужики, мамаши катали детишек в колясках, по шоссе уезжал междугородний автобус. День как день. И завтра будет такой же. И потом – года через три или, может быть, пять.

По дороге, ведущей к дому, недавно прошла поливальная машина. Выщербленный асфальт бликовал от ярких лучей, и казалось, что это не просто дорога, а золотой сияющий путь куда-то в светлое будущее. Нестерпимо хотелось идти по этой манящей дороге, напевать что-то беззаботное, отражаться в витринах, широко улыбаться.

А нужно было в регистратуру. Юля обернулась. Ей показалось, что затхлое, пропахшее плесенью и лекарствами здание разверзло жадную пасть входа и ждет. Выдохнуть и протянуть листочек сонной женщине с вечно грустными глазами.

Юля представила, как женщина примет листочек, спросит рассеянно фамилию, тяжело поднимется, отчего стул под ней противно проскрежещет по мраморному полу, найдет карточку и, уже намазав канцелярским клеем листок, увидит, наконец, диагноз. Вскинет на Юлю испуганный взгляд, но тут же, смутившись своего любопытства, уткнется в карточку. Чтобы потом посмотреть снова – заготовленным взглядом, печально и понимающе. И после этого навсегда, ну как навсегда, года на три или, может быть, пять, Юля станет для этой женщины кем-то вроде инвалида – жалко, с одной стороны, а с другой – любопытно настолько, что отвернуться невозможно.

И все теперь так. И химичка теперь непременно пятерку в четверти поставит, и золотую медаль дадут, жалко же, пусть порадуется напоследок.

И вдруг обмерла. Дошло наконец. А как же институт, куда она так долго и старательно готовилась? Как же работа? Такая, чтобы выйти вечером, выжатой как лимон, но очень довольной. А как же будущая любовь, на которую еще даже ничего похожего не было? Как же шумные семейные ужины в окружении десятка рожденных ею детей? И что же, не посидит она, как в кино, утром в уютной кофейне с чашечкой обжигающего кофе? Как же путешествия во все уголки необъятной родины? Она даже на самолете еще ни разу не летала. И на автобусе междугороднем.

А мама? Зайти и брякнуть с порога: «Знаешь, мам, а я умираю. Года три, может быть, или пять».

Мама всю жизнь ради Юли. Растила одна, пахала с утра до ночи, сверхурочные брала, чтобы Юле туфельки новенькие. После смены приди – на рынок забеги за продуктами, воды натаскай, угля наколи, печку растопи, прибери, постирай, приготовь, покорми, посуду вымой, огород прополи, полей, а потом еще с Юлей за уроки. Никакой своей жизни у мамы нет. Ни подружек, ни родственников, ни мужичка какого завалящего. Только Юля. Года на три, может быть, или на пять.

Язык не повернется. Можно ей анализы отдать, пусть сама прочитает. А можно и не отдавать. Можно их в лужу уронить, вот тут, за углом, никого же вокруг, и ботинком еще, чтобы не всплыли. Бумага тонкая, как папиросная – оп, и растворилась, и нет ничего. И по залитой солнцем дороге – быстрее и еще быстрее. Вдруг кто-то заметит, догонит, и вслед: «Девочка, ты уронила…»

На кухне мама ставила квас. Насыпала в эмалированный ковшик мелких сухариков из полиэтиленового пакета и залила кипятком, отчего в воздухе запахло мокрым хлебом. Потом развела в маленькой баночке дрожжи. В таких баночках приносят в больницу анализы и выставляют на большой пластмассовый поднос. Подсыпала в баночку сахара и размешала. Жидкость в баночке сначала помутнела, потом приобрела какой-то грязно-серый оттенок. От этого Юле почему-то захотелось кричать.

– Чего сказали? – без особого интереса спросила мама.

– Организм перестраивается, говорят, – пожала плечами Юля и отвернулась.

– Растет, – кивнула мама.

– Кто? – испугалась Юля, но вовремя опомнилась: – А, организм. Ну.

Весь оставшийся день Юля провела за уроками – дописала наконец сочинение, выучила топики по английскому, которых учительница ждала от нее уже пару месяцев, и засела за физику. Уроки шли легко, запоминалось быстро и решалось как-то само. Периодически, правда, к горлу подкатывал тяжелый ком, но Юля успевала его перехватить – быстрее, не думать, еще быстрее.

Удержаться совсем не смогла, конечно. Перед сном собиралась помечтать, что-то из своего любимого – про беседку на берегу реки, например, в которой завтракать каждое утро. Раньше всех встала, босыми ногами по деревянному полу своего дома каменного прошлепала, пробежка по холодку, искупаться в ледяной реке, кофе наварила на всю семью, а детям какао, пирог испекла с яблоками, и чтобы все они от запаха этого просыпались. Птицы поют, и солнышко тебе сквозь листву улыбается. Так и не заснула до самого утра.

Утром пошла к психиатру. Ждала, что скажет он ей что-то особенное, спасительное, какую-то такую мысль, которую можно будет думать перед сном вместо порушенного. Или хотя бы таблеток даст – от кома в горле.

Улыбчивая, нестарая еще женщина выслушала ее внимательно, постепенно омрачаясь, будто пропитываясь Юлиными состояниями, а потом взяла ее за руку, проговорила ласково, глядя прямо в глаза:

– Доктор на вызовах сегодня. А я тут так, справки выдаю. Ты завтра приходи, он тебе обязательно поможет. Слышишь?

В коридоре Юле стало неловко и одновременно смешно – будто она упала прямо в центре переполненной площади, нелепо вскинув руки, или даже вскрикнув от неожиданности. Глупо как. Ничего спасительного доктор ей не скажет. Чего тут скажешь-то? Года три, может быть, или пять? А лучше иди-ка ты отсюда и живи, сколько успеешь. Будто и нет ничего. Но это Юля и так знает.

Учиться начала как одержимая – быстрее, еще быстрее. Вакуоли, префиксы, молярная масса, Пушкин, четырехкамерное сердце, синус на косинус, ускорение. Ускорение свободного падения.

Лучшая подруга Светка недоумевала – и в гости вроде бы забегает, и гулять с ними ходит, и на дискотеки, и на дни рождения, а будто не сидится ей – прибежит пораньше, на стол поможет накрыть, перехватит чего повкуснее по-быстрому, и испарилась.

«Да успокойся ты уже, сядь!»

Садится. Посидит минутку на лавочке, и тут же – а давайте туда вон, за реку, никогда не была. И туда потом. К тому дереву. А там у нас что?

Не прогулка, а пробежка получается.

А потом еще быстрее. В институт поступила сразу – это вы на следующий год можете, а я нет. Спала по четыре часа в сутки – это у вас годы впереди, потом когда-нибудь поумнеете, бегать по утрам начнете, похудеете, хорошими людьми станете, а пока развлекайтесь, времени вагон, это у меня каждая секунда на счету. А потому и в библиотеку, и в газету институтскую, и в театр, и котят раздать, и макулатуру собрать, и замуж поскорее. Петя так Петя. Некогда выбирать. Ну и не ночевал, ну и ладно. Может, так оно и лучше – страдать не будет особенно-то, если вдруг всё. Года через три, или через пять.

И только когда забеременела, будто споткнулась. В слезах к врачу прибежала – не успеть вырастить, никак не успеть, убирайте, не могу я, на Петю надежды нет, а мама старенькая.

Врач на анализы глянул и удивляется.

– Иди, – говорит, – на врача того в суд подавай. Нет у тебя рака никакого. Травма родовая. И спешить тебе некуда.

А как не спешить-то? Надо теперь все сессии за полгода, и госы, и диплом, чтобы до родов всё, а то потом забудется. И с декретом разобраться, и квартирку мамину на дом обменять, и ремонт, и маму перевезти – пусть с ребенком помогает, – и рожать, и Пете рубашек нагладить и обед с собой, работу сменил, ускорился тоже – машину теперь хочет, глава семьи как-никак.

И вот сядешь на берегу реки, в беседке, кофе всем наваришь, а детям – какао, пирогов напечешь, смотришь на воду и думаешь, что жизнь твоя сейчас, в эту самую секунду мимо пробегает. А ты сидишь. Стыдно как-то. Ну не три у тебя года, а тридцать три. Не пять, а сорок пять. И что это меняет по сути-то, а?