Притяжение

Каждое утро, перед тем как умыться и позавтракать, Левушка забирался на подоконник и прижимался лицом к холодному стеклу. Ждал. Мамы, конечно же, не было.

На улице иней опадал с хрустальных деревьев и медленно планировал к земле. От мороза дым замирал над домами и так и оставался висеть. Ледяное безвременье.

На кухне сонная бабушка топила печку, гремела казанами и заслонками, а от дыхания на стекле образовывалась странная фигура, похожая на морду животного. Будто не маленький Левушка подышал на стекло, а кто-то изнутри него, большой и сильный. От этого Левушке становилось не по себе, и он спускался.

Делать было нечего, и Левушка принимался учить стихи и придумывать танцы. Прыгал на месте в гулкой пустой комнате так старательно, что сервизы в бабушкиных сервантах позвякивали в ответ. И устав, долго еще декламировал шепотом, чтобы не мешать бабушке, которая не любила шум.

Вечером можно было пойти с дедом к его друзьям, а если не зима – то и за коровой. И там выступить перед уставшими после тяжелого рабочего дня стариками. Минут десять или даже пятнадцать, пока коров еще не пригнали. Старики любили Левушку, он чувствовал это в их улыбках, в том, как нежно треплют они его по голове, угощают конфетами и произносят, покачивая головами:

– Ну артист!

– Звезда растет!

Деду Левушкины концерты нравились, он и смеялся громче всех, и даже когда к нему заходил кто-то важный, почтальон, например, или участковый, он первым делом включал старый патефон, «Барыню», коронный Левушкин танец. Вприсядку, с прихлопами и притопами. Танец этот Левушка подсмотрел по телевизору и особенно им гордился.

Когда наконец приехала мама, Левушка сильно удивился. Он запомнил ее совсем другой, теплой и ласковой. Как солнышко. А сейчас перед ним стояла серьезная женщина в строгом брючном костюме, с мужской стрижкой и алой помадой на губах. Левушка оробел. Это была чья-то другая мама, к которой нельзя было побежать сломя голову, в нее нельзя было уткнуться и плакать от счастья. Нет. К таким мамам подходят чинные мальчики в накрахмаленных рубашечках и спокойно берут за руку. Этого Левушка не мог.

Дед увидел, что Левушка вот-вот разревется, и завел патефон. И с первых же нот до боли знакомой «Барыни» Левушка почувствовал, как спасительная музыка разливается по телу, просыпается тот большой и сильный внутри, он закрыл глаза, он пел и танцевал как никогда жизни. Сильно, яростно, насмерть. А когда песня закончилась и игла патефона стукнулась о бумажный край пластинки, он увидел, что маме нравится. Она стояла над ним, удивленно приподняв бровь, и улыбалась.

– Надо же, у него явный талант, – сказала она чуть теплее и отвернулась – заговорила о своем. Наверное, ей тоже было неловко.

Вскоре мама уехала, пообещав забрать его через год, но Левушка уже не ждал. Левушка пошел в школу.

В школе оказалось интересно. Сначала его невзлюбила учительница, полнотелая медленная бабка, смотревшая на всех поверх очков, и будто все равно мимо. Левушка вертелся, щелкал пеналом, стучал карандашом, даже помахал ей, но ей было все равно. На перемене Левушка попытался сплясать ей «Барыню», но в ответ услышал только сухое: «Не балуйся».

Как? А что же делать? Что сделать, чтобы тебя увидели? Потрепали по голове, дали конфетку, улыбнулись? Ничего? И Левушка почувствовал вдруг, что ему очень нужно, непременно нужно, чтобы похвалила и увидела его именно она, а не какая-нибудь учительница по музыке, умиленно целовавшая его в макушку при каждой встрече.

Шли дни, а она все смотрела мимо, все классные часы, всю математику, труд, пока однажды, на уроке чтения, не поручила Левушке прочесть «Колобка». Вслух. Тут же выяснилось, что Левушка уже не просто бегло и выразительно читает, но и на ходу разыгрывает по ролям, и учительница внезапно его увидела. Она оставляла его после уроков, учила с ним стихотворения, возила на конкурсы, но Левушке теперь было скучно.

Теперь он увлекся соседкой по парте Анечкой. Некрасивая угрюмая отличница в толстых очках. Анечку интересовали только оценки, а потому Левушку, с его хронической тройкой по математике, она презирала. Он пытался шутить, писал ей записки, показывал фокусы, но Анечка только фыркала и неодобрительно качала головой. Этого Левушка никак не мог вынести. Выучив наизусть практически весь учебник, Левушка стал законным обладателем пятерки, и только тогда Анечка впервые с ним заговорила. Попросила ластик. Левушка был рад. Он победил.

С этого и началась череда Левушкиных побед. Сначала он победил педагога по танцам, выхолощенного брюнета в мягких туфлях, подбитых железом, уверявшего, что в пятом классе начинать тренировки уже поздно. Потом педагога по вокалу, строгую даму с прической патиссоном, носившую бархатные платья и колье из искусственного жемчуга, клявшуюся, что у Левушки нет даже намека на слух. Покорил губернатора, назначившего ему особую стипендию в поддержку юных дарований области, и даже бабушку. Бабушка считала, что лучше бы в авиамодельный или на токаря, и что мужику не престало. Но после каждого городского концерта на площади, где Левушка солировал в каждом втором номере (мог бы и в каждом первом, но тогда бы он не успевал переодеваться), она смягчалась.

Победив всех, кого можно и нельзя, Левушка заскучал. Он присматривался к главной городской красавице Нине Сидоровой. Нина недавно окончила школу и читала поздравления в музыкальной программе на местном телевидении. За ней ухаживали бандиты и директора, но она оставалась неприступной. Впрочем, однажды она так игриво улыбнулась Левушке, что он понял – шансов у него не так уж мало. А потому хотел повременить. Если и Нина падет к его ногам, то Левушка в городке окончательно заскучает.

Однако до этого не дошло. Вскоре губернатор выписал в городской театр нового режиссера. Какую-то загадочную женщину, умудрившуюся уволить половину основного состава в первый же день. Дескать, пьют.

– Вы поймите, у них же амбиции… А к нам кроме учеников вечерней школы больше никто и не ходит. Да и те только потому, что их завуч заставляет… – пробовал вступиться за нерадивых актеров реквизитор, за что и он был тут же уволен.

В театре образовались вакансии. Левушка к тому времени окончил девятый, до института оставалось еще два года, и он решил поработать. Он был абсолютно уверен, что его возьмут, а потому к началу конкурсного отбора опоздал. Для солидности. В коридоре театра он неожиданно встретил Нину Сидорову.

Нина разрыдалась у него на плече и попросила проводить ее до дома. Оказалось, что стерва не просто не приняла Нину, она обозвала ее бревном и выставила, несмотря на возражения комиссии, состоявшей не из кого-нибудь, а из мэра и актеров местного театра. Любой нормальный мужчина в городке непременно воспользовался бы таким редким шансом – первая красавица как-никак – проводить, обнять, утешить, подпоить, а потом… Но Левушке, который вообще-то к тому моменту уже тяготился своей невинностью, вдруг так захотелось посмотреть на стерву, что с Ниной он не пошел.

К его великому разочарованию, стервы в зале не было. Блистательно отчитав программу, уловив на себе массу одобрительных взглядов и добродушных кивков в свою сторону, Левушка обрадовался – возьмут. Явно возьмут. И только откуда-то сбоку будто сквозило. И Левушка обернулся.

В дверях, скрестив на груди руки и привалившись к дверному косяку, стояла женщина. Она была явно не в восторге от увиденного, и, глядя куда-то мимо Левушки, скучающим тоном проговорила: «Танцуйте».

И Левушка, сам не зная почему, вместо профессиональной балетной программы, которую готовил пять лет подряд для театрального, сплясал «Барыню». Да еще и спел. Комиссия была в полном восторге, но Левушка этого не заметил. Он смотрел на женщину в дверях. Та недовольно покачала головой и вышла. И Левушка почувствовал себя настолько негодным и ненужным, что провалиться сейчас со стыда сквозь землю было бы настоящим избавлением.

Ей было уже за сорок. Она виртуозно играла на пианино, цитировала отовсюду наизусть, носила глухие свитера и струящиеся нежными волнами юбки в пол. Любила черненое серебро и горький кофе. Ходила неслышно, будто плыла, и нежный запах ее духов только намекал о ее присутствии.

«Вы этого не читали?» – разочарованно выдыхала она, и Левушка принимался штудировать классику.

«Вы слишком глупы для того, чтобы это понять», – и Левушка брался за системный анализ.

«Полное отсутствие эрудиции», – резюмировала она, и Левушка заучивал из энциклопедий.

Когда ему начинало казаться, что он подобрался, догнал, дотянулся, неумолимо выстреливало где-то еще, и Левушке приходилось подтягивать еще и это. И так без конца. Мучения его усиливались еще и тем, что она непонятно зачем устроилась к нему в школу – вместо умершей литераторши, и видел он ее теперь не только в театре.

На уроках она смотрела на него презрительно, или вовсе отворачивалась, переставая слушать, будто и говорить с таким пропащим человеком больше не о чем, и Левушку пронзало приступом неизбывной тоски и боли. Он был плох. Он не годился.

Пить не помогало. В груди начинало зудеть, хотелось плакать, и Левушка шел бродить под ее окнами, а после еще и получал нагоняй от бабушки. Немного помогало играть, но не репетировать под ее руководством, а уже потом, в спектакле. Аплодисменты живительным бальзамом обволакивали его, израненного, убаюкивали, лечили. До новой встречи. В остальное время выручал секс. Нина Сидорова не принимала отказов, и все же заманила его к себе. Левушке понравилось. Хотя, честно говоря, ему было совсем не важно с кем. Тело чувствовало другого, ловило дыхание, задавало ритм, и то второе тело, живое, мягкое, женское, оно отзывалось, оно любило. Это успокаивало.

А потом он снова и снова бился о неприступную крепость, пытался, искал ходы и лазейки, увлекался психологией, соционикой, гороскопами даже – где-то ведь должен быть ключик, верный тактический ход, хоть что-нибудь, пожалуйста.

Все это быстро превратилось в маниакальную одержимость, над Левушкой подтрунивали, а он все равно день за днем болтался за ней как привязанный, и пытался, пытался. Они, как ему казалось, сблизились. Она позволяла ему себя провожать, когда бывало темно, сидела с ним в уютных ресторанчиках, где платила всегда и за него тоже. Когда бывало скучно, слушала его излияния все с тем же отстраненно-насмешливым видом, принимала от него цветы, чего больше никому не позволялось. И каждый чуть менее холодный взгляд, каждую несказанную в его адрес колкость Левушка, который так жаждал обманываться, воспринимал как знак. Нет, он не чужой ей, не близкий еще, но и не совсем посторонний. Он ей нужен, зачем-нибудь да нужен, а может, она и прикоснулась к нему вчера совсем неслучайно, и не сказала ведь, как он глуп. Да и вообще, он знает о ней куда больше, чем ее собственный муж, с которым она, кстати, наконец решила разводиться. Этот ее развод Левушка тоже принял на свой счет – сработало наконец! Просто она хочет по-честному.

Дождавшись подписания бумаг, Левушка предпринял попытку. Сердце бешено колотилось, ладони вспотели, и дыхание перехватило так сильно, что, казалось, вдохнуть он уже больше никогда не сможет. Пан или пропал, и жизнь на кону.

Уже в следующую секунду, она отстранилась и посмотрела на Левушку так холодно, что все выходные он провел с Ниной. Нужно было хоть как-то согреться.

Больше она с ним не говорила. Вообще. Здоровалась, прощалась, на репетициях равнодушно кивала ему и тщательно занималась остальными.

Все кончено. Он все испортил. Куда деть теперь себя, такого мелкого, никчемного и беззащитного внутри, и одновременно такого до нелепости огромного и страшного снаружи. Нужно было забыть, вычеркнуть, выплюнуть ее из себя, до самого конца выплюнуть. Все ее уроки, юбки, кольца, выбившийся локон, случайные прикосновения, улыбки. Выплюнуть вместе с желудком, кровью, внутренностями, но этого никак не получалось.

Вскоре мама забрала Левушку в столицу. За ночь до отъезда Левушка написал огромное пылкое письмо, в котором клялся, что если она вдруг когда-нибудь… то он непременно, в ту же секунду… и так далее. Но на вокзал она не пришла, хотя провожать его приковылял даже злобный хромой вахтер из театра.

И всё.

Мама определила Левушку к лучшим репетиторам, и он безо всяких проблем поступил в театральный. Мама им гордилась, хоть виду не подавала – отвечала знакомым небрежно, в проброс: «Левушка? Ой, да во МХАТе он у меня, ну».

Насчет мамы Левушка давно успокоился. Она точно его любила. Этому было множество доказательств. Она ухаживала за ним, когда он болел, ходила на все его спектакли и концерты, старалась купить ему все самое лучшее и дорогое, и даже ругала, когда он поздно возвращался – значит, волновалась. Левушка старался допоздна не задерживаться, что в его возрасте было довольно трудно, а если учитывать его популярность среди женского пола, так и вовсе невозможно. Девушек у Левушки было много. Правда, все его отношения довольно быстро разлаживались, но Левушка не огорчался – не успевал привыкать, а потому не успевал и огорчаться, на горизонте появлялась очередная дама сердца.

Через год Левушка приехал. Заскочив ненадолго к своим, он бросился в театр. Она встретила его на удивление ласково, повела в их любимый ресторанчик на углу и долго расспрашивала о Москве, об учебе, о маме, и Левушка, окончательно растаяв, отдал ей письмо. Прочитав письмо здесь же, при нем, она взяла его за руку и проговорила, глядя прямо в глаза:

– Лева, милый, да поймите вы уже наконец, вы мне не нужны. Не нужны, понимаете?

Это Лева слишком хорошо понимал. Не знал он только, что с этим делать.

Уехал.

В Москве было по-летнему пусто и тоскливо. От скуки Лева начал ходить по кастингам, везде его брали, и за лето он сыграл добрый десяток эпизодических ролей. К осени его позвали в кино.

Разрываясь меду парами, учебными спектаклями и съемками, заучивая гигантские портянки текста, не успевая есть и спать, Лева думал только об одном: может быть, сейчас, в эту самую секунду, она случайно включит телевизор и увидит там его. От этого все мучения обретали смысл, и сам он немножечко вырастал из никому ненужного и никчемного. Еще не человек, конечно, но уже и не мусор. Все эти годы он писал ей длинные письма, которые никогда не перечитывал и отправлял сразу целыми стопками, хорошенько перед этим выпив. Она отвечала кратко, с сарказмом комментировала все его достижения, и почти ничего не рассказывала о себе. Лева пытался читать между строк, но даже при очень подробном анализе ничего обнадеживающего из этих писем было не выудить.

Через четыре года он приехал представлять нашумевший фильм. Обладатель премий и наград, восходящая звезда и новая надежда. Вообще-то родного городка в программе не было, но ради Левы его в список включили.

Наверное, она была ему рада. Лева этого не понял, потому что в глаза ей он так и не посмотрел. Только на новое обручальное кольцо на ее безымянном. Вышла замуж за какого-то местного фабриканта.

Оп. И эта уже привычно разверзающаяся внутри бездна, невыносимая, как боль, похожая на голод, как магнит, как вакуум.

К людям.

Броситься, как грудью на амбразуру, в безликую толпу. Пожалуйста, возьмите меня, такого пустого и бедненького, возьмите себе. Разорвите, разберите меня по кусочкам. Смотрите на меня, говорите со мной, встречайте, провожайте, больше, чаще. Караульте меня у дома, пишите, звоните, обнимите, обнимите меня, пожалуйста…

Затолкать их в себя, всех разом, всю бушующую толпу, забить в глотку до тошноты, до отвращения, но поймать момент, удержать внутри. Смейтесь, кричите, ссорьтесь, кайтесь, выворачивайте самые сокровенные уголки души своей, вытряхивайте тончайшее, рыдайте, я сожру все, мне неважно. Как-нибудь, пожалуйста, заполните меня собой. Как-нибудь.

На этот раз забеспокоилась даже мама. Пригласив Левушку на поздний ужин, долго рассказывала о пользе семейных отношений в жизни творческой интеллигенции, об отрезвляющем воздействии детей на психику человека, и много еще чего. А тут внезапно забеременела очередная случайная подружка, и Левушка решился.

Жена ему нравилась. Он чувствовал ее любовь во всем. В завтраках в постель, в идеально отглаженных рубашках в шкафу, развешенных по дням недели, в восторженном придыхании, с которым она хвасталась его успехами, в том, как ставила она его в пример расшалившемуся сыну. В общем, домой Левушка возвращался с удовольствием.

И все равно, в командировках, на съемках или на гастролях, он продолжал писать ей. Не зная зачем, ни на что не надеясь, и все же продолжая надеяться, вопреки, наперекор, из чувства… какого именно, Левушка сам не знал. Будто он, как бешеный ураган, носился по миру, а ось его, самая вихревая сердцевина, так и оставалась на месте – с ней, и как ни расширяйся в пространстве, как ни растягивайся, пытаясь вырваться, нижняя точка этой воронки навеки застыла там, прилипла.

Каждый раз, заставая его за очередным письмом, его агент и по совместительству лучший друг качал головой и похлопывал Левушку по плечу:

– Эка ж тебя, раскорячило, брат… Попала она тебе куда-то… Между струн.

И вез его в сауну, куда прихватывал нескольких особенно рьяных фанаток. Чувства свои Левушка с ним обсуждать не хотел. Как-то, взглянув на фотографии, бережно хранимые Левушкой в потайном кармане бумажника, агент изумился:

– Брат, ну е-мое… Я думал, там королева… А это что вообще такое?

И Левушка обиделся.

Этой же осенью Левушка поехал в очередную экспедицию – фильм снимали неподалеку от родных мест. Заезжать он не собирался – незачем уже, старики умерли, Нина, кажется, переехала, да и вообще… Но, разговорившись на банкете с водителем из местных, Левушка выяснил, что тот едет домой – в их родной городишко. И, повинуясь какому-то мистическому чувству, Левушка вдруг на ходу запрыгнул в машину, и они понеслись. Дождь лил стеной. Левушке было страшно и от страха весело. Отсветы фар плясали по дороге, выхватывая из темноты жутковатые ветки деревьев, ямы, обрывки разметки. Поддатый шофер орал непристойную песню, недовольно крякая на ухабах, Вымокший под дождем Левушка, высунувшись почти до половины в окно, хлестал шампанское из горла.

Сам не помня как, влез к ней в окно, ввалился в комнату, вымокший и пьяный, рухнул на колени и прижался к ней, как ребенок, рыдая и целуя руки. И она, непонятно почему, видимо, просто опешив от неожиданности, не оттолкнула его, а ласково погладила по голове, а потом и вовсе, взяла его за обе щеки и заглянула в глаза. С нежностью.

И все случилось. Левушка никогда не воображал себе сам акт, он вообще не был уверен, что хочет ее. Наверное, и не хотел никогда. Просто не знал, как еще, кроме тела, может выразить это магнитное притяжение, этот смертельный вакуумный смерч. Слова, подарки, подвиги во имя – все это ерунда. Хочется так, чтобы как у героев из какого-то там эпоса, который она заставила его прочитать – легли спать, между ними меч, но сила притяжения настолько велика, что во сне обнялись, распороли тела и сошлись этими распоротыми половинами – тело в тело, душа в душу. Или это Цветаева… Неважно. Нежность внутри тяжелым студнем за годы ожидания спрессовалась. Такие потоки на нее выплеснул, будто вывернулся наизнанку всем нутром своим калечным, и то, что куда-то завалиться могло, тоже достал и отдал.

Утром она сидела чужая совсем, отстраненная, в глаза не смотрела. А он, с колен не поднимаясь, умолял, целовал руки, клялся – на всё молчала. И только когда остаться решил, с ней, навсегда остаться, вскинула на него взгляд испуганный и головой покачала. Нет. Не надо. Не нужен ты мне. Так это все. От одиночества.

Домой Левушка не поехал. И вообще никуда больше не поехал. Лежал на полу в бабушкином доме и смотрел в потолок. Нет, не думал ни о чем, не плакал, и бури внутри него не бушевали, нет. Просто лежал.

Приходил друг, зачитывал график и расписание, считал неустойки. Приходила жена. Из истерических монологов ее выяснилось, что и о саунах она знала, и где он письма свои прячет – тоже, и что жить с ним совсем не высшее благословение, а боль и мука сплошная. И мама пришла, плакала, говорила, что недолюбленный он, и это она виновата. И если бы тогда, в детстве, забрала его году на пятом, то… Все пришли, а потом и она. Постояла в дверях тихонько и проговорила, выходя уже:

– Это не от одиночества, Лева. Это от эгоизма. Чтобы вы всю жизнь меня любили.

И он встал. Есть захотел. И на работу вернулся, и к жене. Маме букет отправил, с благодарностью. Но с тех пор будто порвалось в нем что-то, или наоборот склеилось. Играть стал как бог, даже мелкого, распоследнего негодяя в эпизодической роли умел оправдать так, что без слез не взглянешь. К фанаткам остыл, не только к тем, что в сауну, а и вовсе. И во взгляде у него появилось что-то невыразимое, глубина какая-то или знание. Не зря оно все в жизни происходит, не зря.