Ви-но-град

С каждым возвращением сюда элитная двенадцатиэтажка, каких в городке было всего три, становилась все ниже и ниже. Сужался двор, зарастали высокой травой выщербленные бордюры, растворялись во времени лавочки. И уже неясно было, почему в детстве Настя не могла добросить мяч до самого козырька, играя в козла или виноград.

Ви – но – град – виноград. При каждом броске, надо было крикнуть, бросить мяч в стену, и успеть перепрыгнуть через него, когда он впервые ударится о землю. Это было лучше, чем в козла. Там ничего не надо было говорить, но если проигрывал, то не отходил в сторону, ожидая нового тура, а вставал спиной к стене, нелепо прикрываясь руками, и ожидая, когда тяжелый мяч прилетит прямо в тебя. И было неважно, отбил или нет. Если попали – можешь выйти и вернуться в игру, к остальным. Все любили в козла, а Настя в виноград.

В этом доме все еще жил отец. Можно было, конечно, останавливаться у него, она же вообще-то к нему приехала, и не тащиться через весь город к тетке, у которой и без Насти семеро по лавкам. Но на вокзале, по пути к остановке, Настю охватывала странная, неуправляемая синева. Будто все вокруг заливалось водой, предметы становились четче, очертания их острее, а время исчезало. И Настя чувствовала, как от каждого ее шага, жеста или слова в пространстве рождается волна, и вибрация расходящейся от ее сопротивления толщи влияет на все – на обрубленный тополь, стоящий у дороги, на автобусную остановку, к которой она шла, на раскаленный асфальт и медленно оседающую пыль. И все эти вибрации возвращаются к ней, давят, искажают, и понимать, что происходит, все сложнее.

Каждый раз в поезде Настя решала, что сначала к отцу, но уже у пешеходного перехода останавливалась, пропуская автобус номер 50, идущий в город, и переходила на другую сторону — в деревню, к тетке, на 56. Тетка порывисто ее обнимала, кормила чем-нибудь безвкусным, а потом вела показывать огород. И долго рассказывала, что в этом году тыкву она посадила сюда, а вот сюда картошку, и яблоня цветет совсем не так, как в прошлом году. И все это было правдой. Картошка действительно была там, где она говорила, а тыква в другом месте. И это успокаивало. Под ногами терся пыльный кот, и собака рвалась с цепи, никогда Настю не узнавая.

Потом Настя шла на футбольное поле за школой для дураков, где до сих пор собирались ее спивающиеся одноклассники. Они «решали дела», «мутили мутки» и к ночи непременно кого-нибудь били. В ту ночь подрались особенно страшно, при Насте они вообще зверели, стараясь выхлестнуться перед ней, и дошло до ножей. Когда порезанного утаскивали под руки, он так страшно булькал, что Настя полночи не могла заснуть. Не было у нее внутри какой-то волны ужаса или возмущения – здесь все было до одури привычным, и порезанный человек – это нормально, и разлагающийся спившийся отец в заваленной хламом квартире тоже. Все как всегда. Не то, что в других городах, где дышалось свободнее, и даже получалось гулять.

Наутро Настя должна была встретиться со своими молодыми и веселыми друзьями – иногородними, они уходили в горы, и из Настиного городишки было удобнее. Настя пошла встречать. Она сидела на вокзале, мучаясь тяжелым похмельем, и думала о том, что вот они ходят в горы, ездят в отпуска, а она из года в год приезжает сюда — решать проблемы. Теткины и отца. И что ей тоже неумолимо хочется в горы или к морю, а не бегать по поликлиникам, собесам, заказывать уголь, выносить мешками мусор из отцовской квартиры, мыть, белить, красить, рубить дрова и полоть грядки. Но она не могла. Так уж исторически сложилось. Но сможет когда-нибудь, конечно. А хотелось сейчас. Уйти вместе с ними и никогда не возвращаться. Или просто, чтобы хоть кто-нибудь во всем мире, хотя бы один какой-нибудь человек, подошел к ней и сказал: «Посиди, я сделаю. Ты устала». Но Настя не уставала, не болела, не сомневалась, не отдыхала. Это было нельзя. Чтобы когда-нибудь тоже к морю. Хотя бы на самую маленькую секундочку. Но нужно было к отцу. А сначала – встретить, они же без нее заблудятся.

Настя заметила вдруг, что вокруг нее, присматриваясь, бродит здоровенный привокзальный мент. Он был неожиданно красив для этого спившегося городишки – эдакий древнегреческий атлет с правильными чертами лица. И у него был шрам. Через всю щеку вдоль скулы, будто сделанный специально, скальпелем опытного хирурга. Шрам его портил и не портил одновременно. Он уничтожал красоту, но придавал загадочности, романтичности его образу, а с другой стороны делал его реальнее, и в этом синем мутном пространстве он существовал, и его можно было потрогать. «Лицо со шрамом. Жоффрей де Пейрак. Анжелика, маркиза ангелов» — промелькнуло в голове, и Настя улыбнулась. Она не любила эти книги для девочек, после них страстно хотелось влюбиться, а нужно было пасти корову и учить правила по русскому. Но пару томов все же прочла, на пастбище, украдкой от себя самой, жалея, что Жоффрей со шрамом, а Анжелика такая красивая.

Мент смотрел вокруг взглядом усталого теленка. Взгляд этот лениво скользил по затертым очертаниям привокзальной площади и оживлялся, только напарываясь на необычное – на алую сумку ошалевшей от предстоящей поездки женщины, на отблеск стеклянной бутылки в пакете проходящего мимо бомжа, на Настю. Он вздрогнул еле заметно, будто споткнулся об нее и пошел прямо к ней. Настя улыбнулась было, но ее осенило вдруг – это ведь потому, что вчера она видела убийство! Булькающий человек. Ее уже выследили и сейчас заберут в ментовку, где будут бить долго по почкам, пока она не назовет всех. Это своих пытать бесполезно – не сольют ни за что, им тут жить. А Настя приезжая. Да еще и молоденькая. Расколют в три секунды. Настя тут же внутренне ощерилась. Смешные. Ее расколоть будет куда сложнее, чем любого из местных. У нее здесь тетка. Тетке здесь жить. А Настя тетке должна.

Мент, впрочем, почему-то расплылся в смущенной улыбке:

— Девушка, а что вы тут делаете? Вы же не местная.

— Встречаю, — буркнула Настя, понимая, что с минуты на минуту он вызовет подмогу, и дело совсем дрянь.

— А как вас зовут? Вы с Тыргана? – улыбнулся он, и до Насти дошло вдруг, что он просто клеится. И сразу же отлегло.

— Настя. С Ясной поляны.

Мент хотел поговорить еще, но поезд пришел, и Настя побежала встречать. Она показывала друзьям подворотни и помойки, весело рассказывала о том, как умирает ее отец, и вчера у нее на глазах убивали человека, и как привокзального мента она приняла за следователя. Ей очень нужно было сказать, до спазма в горле нужно было поделиться хоть с кем-то, но друзья никогда ее не слушали, если она начинала всерьез. Прятали глаза и переводили тему. Или просто уходили. А если весело, то все похохатывали тоже и шутили, а оттого казалось, что ничего страшного не происходит. И тяжесть эта водянистая, синяя – она только кажется Насте, и в светлых и радостных городах все иначе, и в беззаботных жизнях ее друзей – тоже.

Проводив друзей, Настя заехала к отцу. Она долго выносила горы слипшегося тухлого мусора из кухни и выгребла из-за унитаза целое ведро сигаретного пепла. И никак не могла понять, тошнит ее от запаха застарелой мочи или от его пьяных речей о том, что все враги, и все могли. О том, что она лодырь и тунеядка, и если бы она была пошустрее, а не читала целыми днями свои книжки, из нее, может быть, что-то и получилось бы. Настя уже давно не возражала, молчать с ним было проще. Он жил будто не в синем мороке, а в черной темноте, и ему тоже нужно было сказать. И Настя слушала. Вернее, она убирала, мыла, чистила, варила, а фоном под это – радио «Яд», наболевшая густота его разлагающегося сознания. Когда она забывала поддакивать, он подходил к ней вплотную и крепко хватал за руку:

— Сядь, сядь, покури со мной. Я потом сам уберу.

Настя садилась, послушно курила и возвращалась к работе. Потому что не уберет.

Потом она долго тащилась в трамвае через весь городок, смотрела в окно и мечтала, как она тоже когда-нибудь пойдет в горы, и ей тоже будет беззаботно и весело. И у нее будет свой собственный дом и никаких долгов. Ни перед кем. Отец сопьется и умрет, наконец, а тетка… Про тетку Настя не думала.

Она встречала ее у калитки, испуганная и, не дождавшись, пока Настя войдет, выскочила навстречу:

— К тебе бобик приезжал! Ментовской! Это из-за вчерашнего, наверное! Там мент огромный, со шрамом. Сказал еще заедет, ночью. Так что ты лучше к отцу езжай. Загребут.

Настю это развеселило. Мент мало того, что нашел ее каким-то чудом, еще и проявил настойчивость. Зачем только – неясно, у него было обручальное кольцо, Настя еще на вокзале заметила.

И ночью он действительно приехал. Они долго сидели в бобике и молчали, не понимая, о чем говорить. Настя спросила, как он узнал адрес, и он улыбнулся ее наивности – три улицы в пять домов. Много тут приезжих Насть наберется? Он, наконец, взял ее за руку и увидел кровавые мозоли от топора на тонкой, детской почти ладони. Он порывисто поцеловал ее прямо в рану и спросил:

— Чего ты хочешь?

— Арбуз, — ответила Настя и вышла из машины. Ему наверняка нужно было к семье.

Наутро он привез ей восемь арбузов, и когда занес их на веранду, они с теткой долго смеялись над этим – было похоже на прилавок ушлого торгаша на рынке, который почти все распродал. И пока тетка готовила ему завтрак, он рубил дрова, голый по пояс, а Настя смотрела, как красиво играют мускулы на его загорелом теле, как легко разлетаются в щепки огромные сосновые чурбаны, и любовалась.

Он возил ее на рынок и купаться, устраивал ее отца в больницу, таскал тяжелое и перекрыл тетке крышу. У него была ласковая жена и две дочери, он воевал в Чечне и никак не мог забыть. И рассказать не мог.

— Она у меня это… Тупенькая. Разревется и все.

Они сидели в бобике и говорили. Насте вдруг нестерпимо захотелось к нему на ручки, но она вспомнила про его дочерей, и не попросила. Подумала, что ему это будет больно – он никогда не изменял жене, любил свою семью, и напоминать ему о том, что он сейчас вместо патрулирования сидит в рабочей машине вместе с будущей любовницей, за которую он уже три дня решает все ее проблемы, будет подло.

Но он будто почувствовал это и развеселился. Не по-доброму, а отчаянно. И развернулся к ней с перекошенной полуулыбкой, от которой шрам его разошелся по лицу кривой волной:

— В сауну?

Настя кивнула. В городке было принято возить девок и проституток в сауну, чтобы помыться до и после. Или просто затем, чтобы не тратить лишних денег – в единственной гостинице городка оплату брали посуточно. Настя подумала, что вот и ее черед настал – она никогда не была в сауне с мужиком, и брезгливо морщилась, когда ее звали. Впрочем, звали ее нечасто и только незнакомые. Знакомые провожали ее до калитки, и только потом ехали, по пути снимая кого-нибудь неважного. Но на этот раз она сама его хотела, и не так как обычно – тяжелой волной внизу живота, как распалившееся животное, а иначе – она хотела полностью его почувствовать. А ради этого можно было и в сауну.

Впрочем, у сауны он вдруг резко развернулся и повез ее в единственный в городке ресторан. Они долго пили коктейли, смеялись чему-то, и уехали в лес. В лесу они торопливо снимали друг с друга одежду, прервавшись лишь на мгновение – у Насти отлетела собачка с замка на платье, он испуганно посмотрел на нее, но она засмеялась. А после всего уже, когда они валялись в траве и слушали кузнечиков, она перелезла через него и легла с другой стороны. Он лежал на спине и жевал травинку. Настя потрогала шрам.

— Да это я в детстве еще. С моста прыгнул, и за проволоку рожей. Слушай, а может я это… С тобой?

— Дети же…

Он тяжело вздохнул и кивнул.

— Ты хоть не втюрилась? – он повернулся к ней и хитро улыбнулся.

— В тебя что ли? Вот еще! — Настя развеселилась.

Они завозились в траве, щекочась и смеясь этому, а потом он завернул ее в свою куртку и усадил в машину – платье на спине не застегивалось. Поехали не сразу.

— Я это… К отцу твоему заеду. Ему там окно надо вставить.

И вправду заехал. Потом.

Но до этого, он усадил Настю в поезд, аккуратно уложив ее чемоданы, застелив ей постель и заказав у проводницы чаю.

Настя стояла на перроне, гладила его по щеке, той, что без шрама, и больше всего на свете хотела забрать его с собой. Но не могла – в голове постоянно вставала эта фотография из его бумажника – он с двумя дивными дочками на руках. Левая тянет его за волосы, а правая хохочет и порывисто его обнимает, прижимаясь щекой прямо к шраму.

Он взял ее за руку и вложил в зажившую ладонь собачку от замка на ее испорченном платье.

— Ты там это… скажи, пусть починит кто-нибудь. А то я… это… не успел.

Настя кивнула, вошла в вагон и долго махала ему в окно левой рукой, потому что правой она прижимала к сердцу крохотную собачку.