Вышка

В детстве Миша не верил, что дед мог покончить с собой. Наверняка он просто забыл, что уже выпил таблетку, поэтому выпил еще одну. И еще. Бабушка говорила, что столько раз подряд забыть невозможно, и корила себя. Она и правда часто на деда сердилась. Но Мишка все равно не верил. Как можно поверить в то, что его дед, смелый горнолыжник, дважды победивший на всесоюзных соревнованиях трудового резерва, захотел умереть? Ну и что, что после инсульта он почти не вставал, и целыми днями колотил себя по отнявшейся ноге. На лыжах больше не побегаешь, конечно, но не умирать же из-за этого.

Зимой дед брал маленького Мишу на вышку. Они долго готовились – дед надевал свой коричневый свитер с толстым воротником, заносил с балкона лыжи, и звал:

— Миха, тащи катушку!

Мишка приносил ему низкий стульчик. Тогда у всех были такие стульчики – крашеная деревянная катушка от провода. Дед натирал лыжи воском, поправлял крепления. Катался дед хорошо, и Мишка не успевал за ним, но не боялся потеряться – любая лыжня вела к вышке, да и саму ее было видно за много километров. Тихий лес, залитый солнцем, и довольный дед, и особенно то, что дома все сейчас делают обычное – спят, пьют чай, смотрят телевизор, а они с дедом тут. Дед прыгал, а Мишка осваивал мелкие горочки и мечтал, что когда-нибудь тоже прыгнет вместе с дедом. Но на лыжах так и не случилось — дед умер, а большую часть железных стоек от вышки в девяностые спилили и сдали на металлолом.

Уцелевшую площадку с лестницей Мишка еще на первом курсе показал своему сокурснику Борьке, по кличке Чума. Чума занимался альпинизмом в институтском кружке и придумал, как можно на этом подзаработать. Он натянул между вышкой и стойкой линии электропередач трос и устроил «тарзанку», чтобы катать желающих за деньги. Мишку он, конечно, прокатил бесплатно — надел на него альпинистскую обвязку и подвесил на тросу. Толкнул – и Миша поехал. Внизу его поймал Семен. Сам Семен никогда не катался – боялся высоты, но финансовые начинания друга всегда поддерживал.

Ехать было весело и страшно. Мишка смешно визжал, и Чума долго припоминал ему это. Когда желающие иссякли, Чума придумал с вышки прыгать. Он удлинил трос и заставил Мишу шагнуть. Просто шаг в бездну. В следующее мгновение уже случился спасительный рывок крепления – но вот этот шаг и мгновение полета – это и было настоящей смертью. Мишка будто бы пересилил себя, переломил в себе то, что заложено природой – инстинкт выживания. Тогда он много думал про деда и начинал склоняться к тому, что бабушка, может, и права – что такое самоубийство для человека, который каждые выходные делал это — отталкивался от края и летел вниз?

Парни быстро поднялись и съехали на квартиру. Чума вечно где-то пропадал, а Семен устраивал веселые пьянки, куда звал местных студентов. Местные в общагу попасть не могли, а разгула им хотелось не меньше остальных. На одной из таких пьянок у Миши случился первый секс. Миша мечтал о нем, как о великом таинстве, преображении, но на деле это оказался нелепый перепихон под старой хозяйской дубленкой. Остался ночевать у парней, на надувном матрасе, девушка пришла сама, видимо, назло. Она весь вечер вертелась около Чумы, но тот рассказывал про Эверест, куда мечтает подняться, ничего не замечал, чем и довел ее до отчаяния. Девушка ерзала, прижималась, Миша оробел и вспотел от напряжения, поглаживал ногу вроде бы или бок, но так несмело, что девушка не выдержала и поцеловала сама. И остальное тоже все сделала. Утром она ушла, и больше Миша ее никогда не видел. Потом были другие – там же и по той же схеме – только теперь Миша подпаивал сам, и действовал куда смелее. Через полгода все прекратилось – Чума ушел на Эверест, Семен вернулся в общагу, а устроился сторожить библиотеку вместо своего одногруппника, завалившего сессию. А потом в его жизни появилась Дина.

В библиотеке Дина пряталась от злой бабки — мать жила в другом городе. Миша сразу ее заметил. И она его. Долго и сосредоточенно поводила плечиком так, чтобы широкая серая кофта, видимо бабушкина, сползла, соблазнительно оголив плечо и лямку лифчика – не вышло. Быстрым движением дернула за рукав и снова напустила себя рассеянности. Бросила взгляд – смотрит? И тут же поняла, что смотрит он давно, и видел все с самого начала. Тут же натянула кофту и покраснела. Миша почувствовал себя таким взрослым и раскованным рядом с ней, что первым заговорил. Она сразу же к нему прониклась – жаловалась на бабку, рассказывала про тупых одноклассников – малолеток, про то, как станет архитектором. Они слишком быстро сближались, и Миша не знал, как это прекратить. Ей оказалось шестнадцать, он посмотрел в карточке.

Хотел намекнуть, заговорил с ней про Лолиту, она не просто все поняла, она рассердилась и ответила, что ненавидит Онегина, потому что он трус. Трусом в ее глазах быть не хотелось. Потом он как-то не уследил и привык. Ждал вечера, скучал, радовался ей. Семен говорил, что это хорошо даже – никаких тебе инфекций, бывших парней и больших запросов, но Миша злился в ответ – он же не какой-нибудь там педофил в самом-то деле.

Дина призналась ему в любви, в хранилище, под тусклой лампой, сделавшей ее смуглой и постаревшей. Он подумал, что лучше бы на улице, потому что сейчас она побежит прочь, хлопая дверями, рыдая и задыхаясь, а он пойдет запирать, шаркая, как старик, по стертому линолеуму. И почему-то поцеловал. Сначала они просто целовались, потом ласкали друг друга, потом она начала оставаться в библиотеке на ночь, когда у ее вихрастой подруги Юльки уезжали родители. Юлька Мишу ненавидела, не одобряла их отношений, но покрывала из духа противоречия – родители не имеют права ничего запрещать, а уж злые бабки, которые внучке даже телефон нормальный купить не могут – тем более. На сексе Дина настояла сама – уверяла, что давно хочет, и что все ее подруги уже успели. И что возраст – предрассудки, и что они ведь все равно навсегда теперь. Миша пытался возражать, но он хотел ее, и дал себя уговорить.

Попались они с Диной глупо – диспансеризация. Одноклассницы оказались невинны, а гинеколог никаких врачебных тайн хранить не собиралась – тут же рассказала классной руководительнице, а та позвонила бабушке. Бабушка напридумывала себе плохих компаний, наркотиков и уговорила мать забрать Дину к себе – здесь она точно плохо кончит.

Они прощались под тусклым фонарем, в парке. Моросил дождь. Миша хотел идти к ее бабушке и признаться. Сказать, что готов жениться. Но Дина уверяла, что бабушка безумна и обязательно его посадит. И тогда ждать действительно долго. А так – всего-то дотерпеть до лета, а там он к ней обязательно приедет, или она к бабушке. А потом ей 18, и все, свобода. Ее странно потряхивало, Миша обнимал ее и чувствовал, что если сейчас не пойдет, то потеряет ее навсегда. Что ему нужен подвиг во имя, может быть, даже тюрьма, скандал во искупление, и тогда их любовь останется высокой, героической. А если смолчать, то все это превращается в пьяный перепихон под старой дубленкой. Но в тюрьму было страшно, и Дина плакала, и Миша опять дал себя уговорить. Решил, что поедет с ближайшей зарплаты. Но зарплату задержали, потом началась сессия, которую он чуть не завалил, потому что вместо подготовки бесконечно болтал с Диной по телефону. У мамы ей было лучше – та наряжала ее, кормила, отпускала гулять, и Дина расцвела – подводила глаза и говорила с кокетливыми придыханиями. Они стали созваниваться все реже и реже. Миша паниковал и чувствовал, что она отдаляется, и это только распаляет его. В общаге появилась новая интересная девочка, но Миша старался не приближаться – берег любовь. Ему нравилось это страдание, и он подумывал о том, чтобы и вправду жениться. К ее приезду купил тонкое колечко с камешком и собирался подарить. Приятно потряхивало от нетерпения, но когда он увидел ее, нервную, похудевшую и этот растерянный взгляд на мгновение – Миша с удивлением обнаружил, что больше ничего не чувствует. Выгорело. Он пересилил себя, по привычке изображал страсть и любовь, но Дина уже и сама зажималась, болтала о пустяках, обсуждала погоду и дорогу. Они пошли в библиотеку, и переспали на широком столе читального зала. Лучше не стало. Кольцо он ей так и не подарил. Потом что-то было еще, какие-то переписки, неловкие созвоны, но, кажется, оба чувствовали облегчение, когда связь пропадала и поговорить не удавалось.

Интересная девочка из общаги оказалась еще и веселой – они часами хохотали в курилке. Уже на пятом курсе, когда интересная девочка его бросила, и он ушел в загул, он встретил у Семена на дне рождения Юльку, ту самую подружку Дины. Подсел к ней с улыбкой и хотел посмеяться над тем, как она его ненавидела, но подружка попросила отсесть. Это слышали, и Мише пришлось выяснять, что он ей такого сделал. Все притихли.

— Да, Юль, ты чего? Он нормальный вообще, — подскочила грудастая блондинка, которую Миша про себя звал болонкой и собирался сегодня ею заняться.

— Нормальный? – Юлька аж вскочила от возмущения, — Да он девчонку пятнадцатилетнюю трахнул! Мою подругу лучшую! Скандал на всю школу был, ее все опускали, вообще все! А она молчала, выгораживала этого урода!

Все пораженно посмотрели на Мишу. Он так растерялся, что чувствовал только необходимость что-то сказать:

— Ей шестнадцать было вообще-то.

Блондинка ахнула, кто-то хохотнул, и Миша только в этот момент понял, как жалко это прозвучало.

— Она сама хотела, — он попытался поправить ситуацию, но только испортил.

— Это Дина которая? Она же умерла вроде, не? – спросила девчонка с банкой пива в руке.

— Ее к матери сослали в Киров! Мать ее чморила, она сюда приехала, думала, он ее заберет, а он… Он ее на столе трахнул. В библиотеке.

— Да ну нафиг, ты гонишь! — усмехнулся Толян, но посмотрел на Мишу и осекся.

— Да правда это! – вмешалась девчонка с пивом, — Я ее страницу палила, она в Кирове по рукам пошла, сдолбилась и умерла. Там пусто у нее теперь.

Все смотрели на Мишу.

— Во ты гад, — удивился Толик, но Миша даже отвечать не стал. Просто выскочил.

Он понимал, что надо ответить, оправдаться, но на все это не было сил. Дина мертва. Он был уверен, что она нашла себе какого-нибудь красавчика на красной усаженной бэхе, ей такие всегда нравились, и колесит с ним по Кирову, а ее нет больше. Просто нет. Этих ключиц нет, ручек, и капризного изгиба верхней губы. Выходит, он убил ее, из-за него она по наклонной, и умерла… Как он мог это допустить? Почему не предвидел? Хотя вот Семен уверен, что предчувствия не существует – каждый живет в своей консервной банке и познает мир через узкий прокол в оболочке. А когда что-то происходит страшное, и банку встряхивает, человек чувствует себя настолько ничтожным, что начинает внушать себе, будто бы можно было это предвидеть, и сам-то он подозревал, но вот дал слабину. Слабину. А так-то он сильный конечно.

И мало того, что перед собой было невыносимо, об этом еще и узнали. Он вдруг предстал пред собой во всей оголяющей простоте, во всем животном своем и отвратительном. Ужас от стыда жить, быть собой и странного, алогичного желания жизни. Будто пустота смотрела в него, и то, что она там видела, было не Мишей, а жалкими стыдливыми комочками слизи. Трепещущими, жмущимися друг к другу в страхе, и умоляющими сохранить их с такой силой, которая даже унизительнее унижения. Смерть правильнее сейчас. Спасать нечего. Жить дальше нечему. Все, что есть в тебе – несколько уродливых комочков слизи, бактериальная масса, плесень, наросшая на чем-то тоже не твоем. Не от боли люди выходят из окна. От омерзения. От брезгливости.

Кроме решимости это прекратить, Миша ничего больше не испытывал. Была слабая надежда, что не дойдет, что как-то остановится. Что Семен за ним прибежит и задержит, но вышка приближалась с каждым шагом, а ничего не происходило. Когда он полез наверх, скользя по ржавым перекладинам, он надеялся, что сорвется, сломает ногу и это станет для него наказанием и искуплением, но сам чувствовал, что это ложь, и что не сорвется он.

Внезапно Миша начал молиться. Первый раз в жизни. Горячо, истово, вслух. Умоляя Бога, чтобы он подал ему знак, указал, нужен ли он еще в этом мире, стоит ли ему остаться, или все уже – он не человек больше, а просто комок слизи, и честнее умереть, и не позорить мир своим существованием.

Но знака не было. Уже наверху, когда он подошел к краю, он заметил внизу, прямо на том месте, куда собирался прыгать, подростков. Трех девочек и двух мальчиков. Они не видели его, курили, спрятавшись за кустами.

Подростки никак не уходили. Сил стоять больше не было, хотелось упасть, свернуться калачиком и рыдать. Или прыгнуть, чтобы прекратить это все, но он уже итак сделал слишком много зла этому миру – упадет на подростков, убьет кого-то еще. Он стоял и выл куда-то вверх, раскрыв рот и поджимая челюсть, продолжая молиться и понимая, что уже спасен, и что не станет он прыгать, остыл, он уже плачет. Смирился и хочет жить даже таким. Подростки, как назло, заметили его, и поняли, зачем он тут стоит. Две девочки с визгом отбежали в сторону, боясь, что он на них прыгнет, и в визге этом слышались нотки веселья. Еще одна девочка поговорила с мальчиками и сначала полезла наверх, но потом передумала. Когда Миша начал спускаться, подростки ушли.

Позже выяснилось, чтоэто было не самоубийство и не наркомания, а неизлечимая наследственная болезнь Гентингтона, о которой Дина и ее мать знали, поэтому Дина жила у ничего не подозревавшей бабушки. Как только нарушения координации стали слишком явными, Дина не выдержала и покончила с собой.

Это сильно его изменило. Он посчитал подростков знаком, прощением, доказательством того, что он тут еще нужен. Работал много, занимался благотворительностью, котята там всякие, дома престарелых, бездомных кормил. Перевез к себе маму, долго ни с кем не встречался, не пил, курить бросил. После третьего повышения открыл свою фирму и ушел в работу. Планировал доплатить ипотеку и жениться на какой-нибудь хорошей девушке из волонтеров.

А потом умерла мама. И это было такое новое странное чувство, будто бы он больше никому ничего не должен. Будто бы все в мире держалось на маме. И что все законы – нравственные и вообще – все это надо было соблюдать из стыда перед мамой. И тогда он умереть хотел только потому, что боялся, что мама узнает про Дину. А теперь мамы нет, и смысла быть хорошим нет. И как выйти из этого непонятно. Тогда хоть можно было узнавать правду, искать маму Дины в Кирове, писать ей, говорить с теми, кто Дину знал и тоже любил. Радоваться, что она про него рассказывала. И только хорошее. «Правда, тюфяк немного, но не злой». А тут что? Просто боль. Просто прими. Миша перестал спать. Не мог. Вспоминал маму и скучал. Ее нет. Просто нет. Нигде.

Когда стало совсем невмоготу, он вспомнил про вышку. Умирать на этот раз не хотел, просто от усталости. Надоела боль. Хотел чуда. Хотел, чтобы снова знак.

Пока Миша лез наверх, ему казалось, что его уже не существует, и воздух выходит из груди таким же ледяным, каким он был на вдохе. Хотелось запомнить пуговицу, вытянувшую синий кашемир пальто, крупинки грязи на ладонях, луч, внезапно пробившийся сквозь тучу и высветивший пятно на клубящейся поверхности леса, неровный овал озера. Это было красиво – готовиться к смерти — стоять вот так, на ветру, в распахнутом пальто, смотреть на заходящее солнце и чувствовать, как ржавая вышка под тобой еле заметно покачивается. Листья еще не опали, и оттого кажется, что мир перевернулся – обычно светлее небо, а сейчас желтые пышные кроны куда ярче, чем серые нависшие над ними облака.

Шагнуть к краю и посмотреть вниз. Организм осознает угрозу — кожа над висками немеет, а уши оттопыриваются назад, как у кота, и резкий кислый вкус во рту. Разжать пальцы и все. Мозг начнет подсовывать спасительные мысли, маневрировать, чтобы отвлечь от пугающего. Пугает, что тело порвется от удара. Что внутренности вывалятся, и он станет отвратительным. Замереть так.

Этого животного страха, который пронзает, как электрический гвоздь в затылок, вполне достаточно, чтобы жить дальше. Работать, жениться, заводить детей. Просто постоять у края, ощущая, что можно выйти сейчас из своей жизни, в одну секунду прекратить все. Почувствовать точку пустоты. И все наполняется смыслом, и ходы какие-то, решения проблем находятся. А если и не находятся, то и черт с ним, мелочи это. И не такое переживал.

Жена говорила, что он псих, и нельзя играть со смертью, бог этого не простит. Миша знал, что простит – бог уже спасал его в трудный момент, и каждый раз на вышке Миша чувствовал особую близость к нему. Не из-за высоты, а из-за того воспоминания, про подростков. И спускаться всегда странно – весь ты отяжелевший и опустошенный, заторможенный, как после сильной боли, а потом становится весело, и обратно уже насвистывая.

Сколько раз он сюда приходил?