Говорили про Лешку всякое. Кто-то считал, что сумасшествие его – это только прикрытие, на самом деле ни за каким золотым корнем он в горы не ходит, а попросту носит через кряж товар для Фархата – первоклассный монгольский план. Другие уверяли, что Лешка и впрямь мог спятить – наследственность у него плохая. Рассказывали, что отец его – тот самый советский скульптор, автор знаменитого на весь Алтай иконостаса.
В пятидесятых попал скульптор в эти края, пообщался с местными, пожил среди шаманов и понял – нет, не будет здесь развитого социализма. Здесь, взяв от щуки землю, шагает по миру Большой Хозяин и творит ровную степь. А брат его, злобный Эрлик, горбатит ее горами и прогибает ущельями. Здесь не туман над озером стелется, а курится над ним трубка мудрости великого Сартакпая, и если войти в дым ее – прозреешь. Здесь больше всего боятся прихода синего козла с желтыми рогами. В прошлый приход свой семь дней скакал он вокруг земли и неистово блеял. Семь дней было землетрясение, горели горы, шел с бурею град. А после этого ударили морозы.
И ничем все это из местного человека не вытравить. И церковь здесь была, да разрушилась, не ходил никто. И потом чего только власть советская здесь не делала, даже голову Сартакпая, что над озером возвышается, взорвать пытались, – так жители местные его в Карла Маркса переименовали. И ходят, улыбаются хитро. А не будешь же ты Карла Маркса динамитом.
Тогда и задумал скульптор свое большое дело – выбрал самую высокую скалу, чтобы все видели, и решил выбить на ней профиль Ленина. Веревку купил, каретку специальную из досок сколотил, висит на отвесной скале и по камню режет. А гора ничего – терпит.
А как скульптор обедать пойдет, местные жители каретку срежут, ухнется она в ущелье – и в щепки. А потом и вовсе, дерево единственное, за которое каретку цеплял, спилили. Ничего, и к этому приспособился, в скалу крепление ввинтит, веревку привяжет и спит прямо в каретке, и обедает. За несколько лет закончил. Думал, переменится все, если Ленин вместо Сартакпая на них с высоты птичьего полета взирать будет. А они скалу эту иконостасом обозвали и ходят, улыбаются хитро. Скульптор, говорят, от этого с ума сошел, с иконостаса своего вниз и бросился. А Лешка вроде как его сын. А потому тоже неудивительно.
Хромой Костян так и вообще завистью все объяснял. Мол, всю жизнь тяготился Лешка своей обыкновенностью. Росли вместе, в одну школу ходили, в тех же девчонок влюблялись, а потом – бах и всё. Виктор – первый в области электротехник, Костян – лучший проходчик шахты пять-шесть, хоть и бывший, а все равно, Саныч детишек учит во дворце творчества, Рустам конокрадом стал, от милиции прячется. У всех судьба, у всех характер. А Лешка как был Лешкой, так и остался. Думали, это потому, что семьи у него нет – все переженились уже, холодильники покупают, машины стиральные, а он один да один. Женился в итоге на Варьке, поварихе из туберкулезного. Тоже холодильник купили, а машину стиральную родители еще к свадьбе подарили. Потом забеременеть не могли. Гонял ее по врачам, думал, это из-за ее туберкулезки. Побил даже как-то – Колосов Виктору сболтнул, что бабы тоже предохраняться могут, таблетками специальными, – таблетки у нее увидел и даже название не прочитал. Оказалось, витамины. Долго мирились потом.
Пришлось Лешке к Колосову идти. Выяснилось, что это он бесплодный. Думали, Варя сразу уйдет, а она ничего. Из детдома девчонку взяли. Маринку. Поначалу хорошая девчонка была, шустрая. Подросла, а тут – на тебе. Ни шнурки завязать, ни буквы запомнить, ни цифры сложить. Бились с ней – ни в какую. Слабоумие, оказывается. В детдоме возиться не хотели – им подсунули. А куда ее теперь? Назад не сдашь, привыкли.
Как выросла – всё, туши свет. Ох и попила она им крови! Таскается с кем попало, доверчивая, люди Лешку стыдят. Уж и ругал ее, и бил, и дома запирал – и все равно. Как кошка – только за дверь, сразу и загуляла. Варя не выдержала, повесилась. В бане. А Лешке чего делать? Дальше живет. С работы поперли, из-за Виктора, между прочим, друг называется, благо за дочку пособие солидное.
Ну Костян и пожалел его, насел на Ушура – ты же вроде как шаман, помоги Лехе-то! Мается человек, куда ему жить не знает. Ушур ни в какую – уперся. Душа, говорит, у него собачья, а хуже собачьей души ничего нет. И не надо ее будить, хуже сделаешь. Пришлось сговориться и Ушура в карты обыграть, только тогда согласился. Ну и все. Отвел Ушур Лешку в горы. За золотым корнем.
Выйдя утром из электрички, Лешка обомлел. Лохматые, заросшие непроходимым лесом горы – сплошной стеной, темная гладь воды, и птица какая-то неведомая кричит тревожно. И травы кругом – гвоздика махровая грустные цветы свои к земле клонит, володушка сонная в такт ветру качается, зверобой к солнцу тянется, иван-чай строго так по сторонам взирает, ольха шумит, а среди этого всего он, Лешка, по тропинке еле заметной шагает. Будто в сказке. Потом летели они, подпрыгивая, на моторке с одноруким лесником, которому будто бы волки руку отгрызли, пока спал.
И свобода такая, что дух захватывает, и ветер в лицо ледяной, а вокруг неподвижная гладь озера, больше на жидкое бутылочное стекло похожая, чем на воду. И рыбой питались, которую сами же из речки выловили, и грибов в котелке наварили, и ягоды кругом – только успевай кланяться. И в горы карабкались по камням отвесным столько дней, что Лешка со счета сбился; не до дней тут – валун вроде, а как ступишь – каменное крошево из-под ног сыплется, за травинку схватишься – а она и сама еле-еле за камень корешком цеплялась, а еще тебя держать. К самому небу вскарабкались. Стоишь по пояс в облаках, ног своих не видишь, а перед тобой молния вдруг – так, что рукой потрогать можно – будто в изнанку неба залез.
Пришли наконец. Внизу чаша каменная, в ней долина альпийская с крохотным болотцем посередке, не больше Лешкиного огорода, а по берегу – золотой корень растет. Даже если самую малость его съешь, сразу у тебя душа просыпается, и все ты про себя понимаешь. И не только про себя, и с Маринкой чего делать теперь, и Варю как самому себе простить, и куда жить, и зачем. Да и вообще. Бросился Лешка вниз, и тут же назад выскочил, будто отбросило его силой неведомой. Гнус в долине – тьма тьмущая мошкары мелкой, ест тебя поедом, под куртку, в штаны, в волосы, в рот, в нос, под веки даже забивается – никак не пройти, будто рой пчел мелких облепил и жрет.
Лег Ушур в лужу, вывалялся с ног до головы, ни одного чистого места не оставил. Со стороны будто и не человек идет, а грязи кусок. И Лешка за ним. Мошкара к грязи прилипает, копошится на тебе, как черви на трупе, а подсохла грязь – броней схватилась, не пробить.
Хотел Лешка сразу много корня золотого набрать – вдруг еще кому понадобится, но Ушур запретил – говорит, за один раз только один корешок можно. И только себе.
До дома Лешка не дотерпел, как из долины вылез, так сразу корень в рот и сунул. А вкус у корня золотого такой, будто всю воду он изо рта вытягивает – аж до крови вяжет.
Собрался уже Лешка плюнуть, но почувствовал вдруг, как по телу такая сила богатырская разливается, что возьмет он сейчас самый большой валун, да хоть вот этот, выдернет из земли, швырнет со скалы вниз, а потом сам же быстрее валуна этого к подножью домчится. Будто зверь он дикий, и марала за много километров чует, и медведя. И птиц пение понимает, нет в нем ничего замысловатого, и о чем травы с ветром шепчутся ему ясно. И про себя понял, что хороший он. И все, что в мире есть – оно тоже хорошее, и звери страшные, и орлы, и гнус, и люди даже. Все хорошо, и все как надо устроено.
Вернулся в городишко свой, поработал недельку, и будто рассеялось все. И ветер тот забываться стал, и каменное крошево под ногами, и гладь воды, и хорошесть вся из него вышла. И Маринка опять под каждого встречного подстилается, и Варя снится. Стал Ушура просить назад его отвести. Ушур уперся, головой качает – говорил же, хуже собачьей души ничего нет, не волк это, который и один может, и не кот, который везде пристроится. Так что терпи теперь, будь человеком, сколько сможешь.
Маялся Лешка, маялся, ночами спать не мог – все во дворе сидел, на небо смотрел, а оно другое тут – низкое, серое какое-то. И звезды ни одной. И ветерок тепленький – баней тянет, и картошка в земле сидит как барин, молчит, упитанными листиками своими не шевелит – ленится. И так тошно Лешке стало, хоть вой. Выходит, так и просидишь всю жизнь в картошке за баней, а хочется на один разочек, хоть на самую маленькую секундочку обратно.
Отпуск взял и сам ушел. Долго плутал, с пути сбивался, рюкзак плечи тянет, камни из-под ног в ущелье сыплются, и подстраховать некому. Через неделю только вернулся. Счастливый.
Побыл чуток и снова ушел. А потом снова. И еще. И даже рюкзака уже не брал. Мешок целлофановый за пазуху сунет, и побежал. С поезда на моторку перескочит, и вверх. Как зверь в горы карабкается, ни шума травы не слышит, ни пения птиц, несется как одержимый. А как стемнеет, в мешок целлофановый запакуется, поспит пару часов, и снова наверх. А обратно еще быстрее. Золотой корень же – сила богатырская.
Потом и вовсе в город возвращаться перестал. По замерзшему озеру пешком долго. Прижился у лесника в зимнике, куда тот раньше собаку запирал. Собака померла, а зимник теплый, войлоком изнутри обит. Живет себе, и пускай живет – есть не просит. Каждый день в долину бегает. Отощал, высох, от грязи постоянной уже на человека не похож. Но ничего, до сих пор живой. В прошлом году у перевала видели.
0 комментариев