Надежда

Надя всегда знала, что будет учительницей. Хорошей учительницей, как мама, как бабушка, а если повезет, то и как прабабушка, об изящных педагогических манипуляциях которой ходили легенды.

– Доченька, ну зачем тебе эта школа? Поиграй, вон, в магазин, – говорила мама, когда Надя рассаживала кукол за парты и начинала урок.

– Тяжелая это работа, неблагодарная, – вздыхала бабушка, и Надя ставила куклам двойки в собственноручно расчерченный журнал.

– Чего же вы с ребенком делаете-то? – возмущался иногда заходивший в гости отец, но от него вяло отмахивались.

Надя не понимала, почему отец был так уверен в том, что мама и бабушка хотят сделать из нее учительницу. Они постоянно ее отговаривали и редко брали с собой, хотя Надя все время просилась в школу. Ей нравилась язвительная чинность, с которой бабушка кивает нерадивым ученикам, и как на последних партах прячутся за раскрытыми учебниками прогульщики, чтобы не встретиться с ней взглядом. Нравилось, как восторженно смотрят на ее красивую маму старшеклассники, старавшиеся сесть к ней поближе, нравился звук звонка и особенно внезапная, будто по волшебству наступавшая тишина после. Нравилось, как скрипит по зеленой доске мел и как незаметно уползает вверх строка под рукой ученика. И даже цветы на подоконниках, вроде бы те же, что и дома, но тоже какие-то важные. А отец не понимал.

По праздникам он дарил Наде что-нибудь совершенно ненужное – набор детской посудки или игрушечную аптечку, и когда видел, что из посудки куклы-ученицы обедают на большой перемене, а с аптечкой кукла-медсестра проводит в школе диспансеризацию, отчего-то огорчался и сразу уходил домой.

Дома у него пахло лимонными кексами, которые его смешливая жена, работавшая фасовщицей в кондитерском цеху, как говорила мама, «расфасовывала по карманам». Бабушка при этом почему-то брезгливо морщилась. Надя догадывалась, что мама и бабушка папину жену недолюбливают, да и папу тоже, но не понимала почему.

Папина жена и отвела Надю в театр. При театре оказался кружок, и Надя, под впечатлением от спектакля, тут же в него записалась.

Бабушка была против, мама пожала плечами, а отец обрадовался:

– Вы поймите, учитель – это ведь тоже артист. Пусть учится на публике… это… пригодится ей, короче.

Но после школы Надя вдруг решила поступать на актерский.

– Нет, ты попробуй, конечно, – вздохнула мама.

– Все равно не поступишь, – перебила бабушка.

– Но если не попробуешь, так и будешь терзаться всю жизнь.

А Надя поступила. Правда, быть актрисой ей не очень нравилось. Кривляешься, по сцене бегаешь, а ради чего? Людей посмешить? Нет, попадались, конечно, сильные пьесы, с идеей, с посылом, но режиссеры их почему-то редко выбирали. И Надя подалась в режиссуру.

И вот уж где ждал ее невероятный успех. О ней заговорили, посыпались предложения, актеры рвались у нее играть, и Надя соглашалась.

Работала как одержимая, здесь и там спектакли ставила, и спала все меньше, и читала все больше – вобрать в себя и выдать попонятнее, чтобы до каждого достучаться. А они кивают, плачут, говорят, проняло, и все равно не понимают. Никто не понимает. Муж даже. Она и замуж выйти успела. За университетского преподавателя.

И так разогналась, что будто несешься с горы вниз, а остановиться не умеешь, замешкаешься – кубарем полетишь, переломаешься. Муж злился, ребенка хотел. Или хотя бы ужины по выходным.

А потом все, парализовало. Ни сесть, ни рукой не пошевелить. Позвоночник колом встал и ни в какую. Врач говорит, психосоматика, синдром хронической усталости. Осади уже. А как осадишь, когда и здесь поработать зовут, и там отказаться жалко. И все же не просто ради денег, а ради идеи. Мама – в слезы, муж в охапку сгреб и домой. В родной городишко. В ссылку. В такую дыру, чтобы и бежать некуда. Выйдешь утром на крыльцо – все бродят как мухи сонные, алкаш под забором как вчера спал, так и сегодня спит. Болото. Гулять и впитывать эту беспросветную тишь. Тоска.

В школу как-то с мужем забрели, бабушкин драмкружок спектаклик давал. Ромео и Джульетта. Посмеялась сначала – она и сама-то с профессиональными актерами не взялась бы – сложно, а бабушка – ничего, берет и ставит. И Шекспира тебе, и Чехова, и Гоголя. Учительница, одним словом.

Там и заметила мальчика этого. Ромео. Мазал нещадно, текст пробалтывал мимо, хорошо, если половину, а все равно, была в нем искра какая-то, что-то такое, отчего сразу ясно было – этот сможет, получится из него актер. Настоящий, редкий. Не понимает этого, конечно, не будет стараться, погубит дар свой, девки на уме сплошные, работать не умеет, вниманием избалован – весь городишко на него молится, губернатор ему стипендию особенную назначил. Это школьнику-то.

Но загорелось уже внутри что-то давно забытое, цель какая-то образовалась. А может, здесь, в глуши, и много таких талантливых, с искоркой, кто еще хоть что-то понять способен, кто меняться готов. Не из желания лучше стать, а от безысходности. Пробовать нужно. Устроилась в местный драматический, навела там шороху, половину актеров уволила – а как с ними работать, если они пьяные? А там и мальчик этот подтянулся. Ромео. Знала, что придет, обрадовалась. Виду не подала, конечно, нельзя с такими ласково, расслабится. Только кнут.

Нет, бревно бревном, читает мало, думать головой не умеет, только чувствует, как зверушка какая. Плотнее за него взялась, в школу к нему устроилась, на место покончившей с собой литераторши. Нет. Глупый. Глазами только хлопает и обижается. А сдаваться жалко уже, столько сил в него вложено. Да и успехи есть… Медленно, конечно. Быстрее нужно – ему поступать через пару лет, а он все по девкам бегает. Раз намекнула, два. Нет. Не работает.

Ну что же, придется жестче. Ясно же с ним. Бабушка говорит, материнской любви ему в детстве не хватило, теперь компенсирует. Отсюда и попытки привлечь внимание, и девки бесконечные. А ему не девка нужна, а богиня. Чтобы молиться и страдать посильнее. Ну что же, богиня так богиня. Сам виноват. Прикоснулась ласково, взгляд задержала чуть дольше, чем положено, улыбнулась лукаво – и всё. Влюбился. Школьник же. А может, так только оно все и работает – через любовь.

Дальше как по нотам. Держать на коротком поводке, но и ближе не подпустить.

Приводишь цитату из классики – и в глаза ему дольше чем следовало. А он думает – намек, ночью спать не будет, но прочтет. Внимательно прочтет, с целью ведь. Руку на спину положила, да там и оставила, будто задумалась, а он как зверь замер. Вспотел. И тут же фыркнешь, мол, как этого не знать можно?! А он на следующий день уже и знает. А как еще, если нет в его натуре глубины? Не предусмотрено. Эмоция сплошная.

Стараться начал так, что удивлялась только. Глубина появилась, понимать начал. Прорыв за прорывом. Ради Нади, конечно, а не ради искусства. А нужно было того добиться, чтобы сам себя прочувствовал и смысл в себе. И рос, и развивался, и поступил без проблем. Она и сама туда не смогла в свое время – а он смог, чтобы ей доказать. И на телевидение пробился, и в кино. Писал ей постоянно, а она курс его корректировала. Кратко, по делу, вроде духовного учителя. Со стороны-то виднее. Все бы хорошо, одного не учла – себя.

Шли – пианино у старого кабака нашел. Прямо на улице – выбросил кто-то. Ночь звездная, тепло, снежинки в отсветах фонаря блестят, а он играет. Пальцы озябли, на руки подышал, и дальше. Локон крупный на лоб упал – поправила. Красивый все-таки мальчик. Посмотрел так, что с ума сойти, подхватил на руки, закружил, смеется. Смутился потом, на ноги поставил. Молчит. И все равно хорошо.

Или танго. На гармониста набрели, сидел у себя в огороде старичок, наигрывал. В пляс пошел, прямо посреди сельской улицы, в пыли, и так смешно коленца выкидывал, что грех с ним не сплясать было. И привычки все его милые, расчески терять постоянно, или птичек из салфеток складывать, уж сколько у нее этих птичек накопилось, не счесть. И висит между ними густое, магнитное, даже воздух будто сгущается, если рядом. И чувствует она его, каждое мгновение чувствует, и, не оборачиваясь, знает, смотрит он сейчас на нее или нет. Смотрит.

Уезжал – полночи проревела, а провожать не пришла. Пришла, вернее, но издали только, с виадука посмотрела, подходить не стала. Непедагогично. Отпустить его сейчас нужно. Очень нужно. Ради него же это все.

Он стоял, растерянный, высматривал ее в толпе, нервничал. А она прямо над ним. Нет. Не видит. Это потому, что не верит, что она и вправду прийти могла. Чуть не бросилась к нему прямо с виадука вниз. Выдержала.

Только с мужем развелась.

Жила потом дальше. Школу театральную открыла, расширились, другие отделения – целый колледж культуры образовался. Театр драматический на новый уровень вывела – связи старые, выезды, фестивали, премии – беготня похлеще столичной. Новые воспитанники появились, талантливые, старательные. И все равно, жила от письма до письма. Отвечала строго, кратко, отстраненно. По полночи каждую фразу выверяла, черновиками весь стол завален… И внутри такое густое, тягучее, горькое. Не просочилось лишь бы, выхолостить, вымарать.

И перед тем его приездом, когда вошел он в город, победоносный, блистательный, так испугалась, что хоть дома оставайся. А ведь уже и речь заготовила, и круг обсуждаемых проблем очертила. Вдруг не выдержит? На шею бросится, прижмется и всё. И пропал мальчик. Ни карьеры, ни искусства, ни роста духовного. Охмурил тетку старую, галочку себе поставил и возгордился. Успокоился. Самодовольство – это же всё, потолок. Да и сама она тогда что такое? Школьничка соблазнила со скуки, протомила еще хорошенько, чтобы покрепче привязать. Мерзость.

Бросилась в ювелирный, кольцо себе купила побезвкуснее. Обручальное. Сказала, что замуж вышла. За фабриканта – фамилию утром в газете местной увидела. Сработало. Так сработало, что и он женился вскоре, и дети у него появились, и в карьере виток очередной. Правильно все идет, надо ведь боль заглушать как-то.

Все, уже и успокоилась окончательно, и смирилась – столько лет прошло. Есть вот такое в ее жизни болезненное, незаживающее, и пусть. Тем более скоро закончится это. Вырос он наконец, головой думать начал, чувствовать сам, понимать. Придет скоро. То ли по тону писем почувствовала, то ли правда связь какая-то мистическая. Окно на ночь закрывать перестала.

И когда ворвался, пьяный, промокший, дрожащий, бросился к ногам – не оттолкнула. Правильно все идет, как оно и задумывалось. И столько любви было в нем, столько страсти, что и сама вознеслась будто.

А утром сидела перед ним, пустая, бессмысленная. Будто оболочка от снаряда, гильза без пороха. Все для дела, для пользы, а если что и было в ней человеческого, то это только он и ночь прошлая. Похоть и мерзость. И человеком становиться поздно теперь, и учителем не получится – пустота сплошная. И мальчика этого в пустоту затягивает – сколько бы ни отдал ей тепла, ничего не сохранить, и если подпустить его ближе – высушит его, все жилы вытянет, кости переломает – и туда же, в никуда.

Оттолкнула его, а потом и вовсе отпустила. И когда посмотрел на нее в последний раз, с презрением и жалостью, подумала – вот, хорошо как. Все понимает теперь, всему цену знает. Качественный человек получился. Цельный. Личность. Не зря.

А сама она после его отъезда болеть начала, сдала сильно и умерла уже через пару лет.