Гундопед

В «скорую» позвонил сосед. Виктор кричал так, что пришлось выломать дверь. Разворотив топором три замка и наконец, пробившись внутрь, сосед ахнул.

В комнате висел такой густой табачный дым, что через пару секунд начинало щипать глаза.

На полу – толстый слой рассыпавшейся бумаги, – чтобы не мыть пол, Виктор просто застилал его газетами, потом еще одним слоем и еще. Сантиметров десять, не меньше.

Среди этого бумажного крошева – пепел, окурки, шприцы, пузырьки, таблетки, микросхемы, болты, книги, какие-то кровавые бинты и ватки, капельницы, пустые водочные бутылки, пакеты от кефира, старые журналы «Моделист – конструктор». На продавленном диване, в постели, прямо на подушке – электродрель, осциллограф и паяльник.

И этот человек каждое утро выходил из дома в отглаженной рубашке, здоровался, ехал на работу в том же автобусе, а иногда, по праздникам, заходил в гости с бутылочкой жигулевского. После него в квартире долго пахло прелым табаком, и жена сердилась.

А сейчас он лежал на полу у туалета и орал, зажимая рукой пах, а под ним, медленно пропитывая бумагу, распространялась желтовато-красная лужа.

Лечился от простатита – поставил себе самодельный катетер, которым и вспорол себе все. В больнице выяснилось, что лечил он себя не только от простатита. От обилия лекарств почти отказала печень, развилась язва желудка, и сердце работает с перебоями.

К вечеру начался тяжелый делирий. Виктор требовал спирта и бросился на врача с ножом. Отправили в психушку – прогрессирующая паранойя. Социально опасен.

Социально опасен. То есть, сидя у него за столом с бутылочкой жигулевского, нарезая сало или копченую рыбу, Виктор в любой момент мог встать и зарезать соседа, его жену или даже ребенка.

Все это не укладывалось в голове, и сосед постоянно думал о Викторе, стараясь припомнить все, что тот когда-нибудь о себе рассказывал. А что он рассказывал-то?

Жаловался как-то на лучшего друга. Лешка, кажется. Вроде как тот чего-то там неправильно починил и сжег целую подстанцию. А Виктор мог его прикрыть перед начальством, но не стал, потому что до этого уже предупреждал несколько раз. Может, и не по-дружески это, но, в общем, ничего особенного.

На жену жаловался еще. Бывшую. Так на бывшую жену кто не жалуется-то? Рассказывал, что выбирал, как отец завещал, пошустрее да повеселее. А она только до свадьбы повеселее была, а потом загрустила. Все ей не так. И носки не туда бросил, и пакетики чайные на столе не оставляй, и батон в хлебницу убери, опять засох. Тоже вроде как у всех. Сосед и сам носки не всегда на место складывает.

Во! В отпуск он не ездил никогда. Вот это странно. Они над его рассуждениями долго потом с женой смеялись, передразнивали. А зачем отпуск этот вообще нужен? Лежишь, на солнце печешься, так и тепловой удар схлопотать недолго. Дорого все, в столовой невкусно, мясо жесткое, стаканы заляпанные, море грязное, медузы и очереди везде. Чего хорошего-то? А жене сказал – она в слезы. Весь отпуск испортил, говорит.

Точно, на детей еще жаловался. Но они тогда подумали, что он шутит. Рассказывал, что дети – это вообще мрак. Обзывались на него. Гундопедом, кажется. Гундосый… Нет, гундящий педагог. Точно. Работаешь для них, одеваешь, обуваешь, подарки на Новый год, опять же, а они вон как. К психиатру даже водил по-тихому. Думал, недоумки какие-то. Ничего не понимают. Говорю – не ори, тише. Ни в какую. Орет и на месте скачет. Нормальный или нет, вообще? Попросил, чтобы матери не рассказывали про то, что к психиатру ходили. Мороженое куплю. Мороженое сожрали, а матери все равно донесли. С порога прямо. Скандал был.

И с книгами еще у них что-то там было. Злился, что они не Жюль Верна читают, а Майн Рида. А тот вроде как глупый, термита от муравья отличить не умеет. Нет, и правда ведь позор. Писатель же.

В общем, скандалы у них пошли. Говорил, что вместе жить – это как гвозди осциллографом забивать. Или это про другое, а про них, что контакт слабый, а напряжение большое. В итоге КПД ноль.

И ничего такого особенного не мог сосед вспомнить. Даже в больницу к Виктору сходил. В палату его, впрочем, не пустили – на таблетках он.

Оказалось, что после ночи, проведенной в одной палате с Виктором, его сосед, тоже параноик, попытался покончить с собой – выпрыгнул из окна в коридоре по пути на прогулку. Благо, там решетка, порезался только о разбитое стекло, а мог бы и насмерть. Он вроде как раньше страдал только легкой формой мании величия, а после Виктора еще и в теорию всемирного заговора поверил. В тело наше врачи, мол, еще в детстве, вместе с прививками, внедряют особенный вирус, который разрушает организм изнутри. А так бы жили мы вечно, потому что закон сохранения энергии.

И не лечат врачи, а только хуже делают – все они на фармацевтические компании работают. Одну таблетку примешь – полегчает вроде, а потом хуже еще, и за другой идти надо.

Виктора вообще лихорадкой какой-то особенной заразили. Специально посложнее выбрали, потому что от всего остального Виктор и без них вылечился уже.

Он и к терапевту, и к инфекционисту, и к иммунологу – больничный-то дайте. А они руками разводят и улыбаются еще издевательски: откуда, мол, в наших краях такая лихорадка? Ее же только муха Цеце в Африке передает.

Сам вылечил, спиртом. Спирт вообще от всего лечит, потому врачи нам его здесь и не дают. Попались мы, прямо в руки.

Виктор в это время лежал у себя в палате и изо всех сил старался победить надвигающийся хаос. Вещества, расходившиеся по организму с каждым ударом сердца, проникали и в мозг, туманили там, и системы, так тщательно выстраиваемые, рушились, перемешивались, собирались в новые, непривычные сочетания, лишенные всякой логики и смысла.

Чтобы хоть как-то удержать этот рассыпающийся мир, Виктор начал вспоминать. По порядку.

В детстве жизнь представлялась Виктору ясной до схематизма. Поднялся на рассвете, натаскал воды из колодца, умылся, взял лопату и пошел копать. Вспотел – постой в теньке, охладись, и дальше. Проголодался – пообедай, устал – поспи. И снова – уже до вечера. Скучно стало – корову подоил или огород полил. Хорошо. В школе еще проще – пришел к восьми, на уроках внимательно послушал, руку поднял, если знаешь. А чтобы не знать, так этого еще ни разу не было. После школы за хлебом пять километров через лес, корова, огород, уроки и спать.

Правда, время от времени что-то из системы выскакивало. Казалось бы, мелочь, забудь и живи как жил, но Виктора эти сбои мучили. Будто перед глазами загоралась красная лампочка, и все вокруг тоже становилось красноватым, а в голове зудело и потрескивало.

К примеру, не дочитали книгу на уроке, а книги ведь всегда дочитывать нужно, нельзя же бросить, учительница сама говорила. А как дочитаешь, если днем за хлебом пять километров через лес, корова, огород, уроки, и ночь уже? Темно.

Значит, нужен фонарик. А на свет фонарика ночью все комары собираются, поэтому только под одеялом. А отец говорит, что если под одеялом с фонариком – то глаза испортишь. А как теперь быть – не говорит.

Вырастешь – узнаешь. И что же теперь, пока растешь, книга недочитанная так и будет на тебе мертвым грузом висеть? Не дело это. Нужно вырасти. И побыстрее.

Отец вот взрослый – чем он от Виктора отличается? В школу не ходит и курит одну за одной. Школу прогулял, папироску у отца выкрал, покурил за сараем – а он тебе ремня. А ремня только мелким – значит, не вырос. И как теперь? Думай.

Придумывал, конечно. Перемены длинные, в очереди за хлебом тоже времени полно. Время. Нет времени. Заговор.

Им-то что, лишь бы денег заработать, а ты умирай потом. Отец вон, как на пенсию вышел, сразу же и умер. После войны нужен был, связист, каких мало – радио везде открывали, потом телевидение. Его тогда от контузий по-настоящему лечили, и вылечили же. А как на пенсию вышел, не нужен стал, корми его теперь задарма. Вот ему легкое и вырезали, чтобы побыстрее зачах. Всю жизнь осколок там сидел – и ничего, а как на пенсию – тут же операцию. Вредители.

Вот мать и не лечилась никогда, в больницу не ходила ни разу. И чего умерла тогда? Забыл. А как-то ведь это тоже объяснялось.

Про маму не надо. Эмоции – тоже болезнь. Психику тебе вирус расшатывает, бояться начинаешь, плакать. Сразу в голове все лампочки красным, и сам ты красный, поломка сплошная. От этого спиртом только.

Спирту бы. Спирту. Миллилитров 150.

Нет спирта.

Говорил на похоронах только начальник. Огорчался, что не было и больше не будет на шахте такого специалиста. И что он один работу целого НИИ выполнял. Им придуманное не то что починить никто не может, даже по электросхемам не повторить. Гений, одним словом. Кулибин.

Жена молчала. Приятная такая женщина. Кажется, на методических совещаниях встречались. Завучем в вечерней школе работает. Сын все с машиной чужой ковырялся – у гробовозки гидрач поет и двигатель подвывает – не дело это, похороны же, людям неприятно. А дочка, будто оправдываясь за то, что не плачет никто:

– А мы ничего хорошего от него и не видели. И жить с ним не могли. Бил он нас. И орал постоянно.

Сосед стоял над могилой, смотрел, как комками падает в яму сырая земля, гулко стукаясь о крышку гроба, и думал о том, что вот жил человек, а зачем жил? Портрет его с доски почета снимут – начальник еще вчера распорядился, сам слышал. Об изобретениях его никто и не узнает никогда, изотрутся в пыль где-то в темных подземельях шахтовых, сдадут их в лом цветных металлов ушлые проходчики. И друг лучший на похороны не пришел, и люди добрым словом не вспомнят, а жена и дети так и вовсе забудут как страшный сон, да и сам сосед тоже. Уже и сейчас лицо его как в тумане расплывается. То ли усы носил, то ли бороду.