Царь

Что-то томило его с самого утра, что-то смутное и болезненное. И как справляться с этим томлением, Фархат не знал. Раньше можно было выговориться Моте, но Мотя умер в прошлом году, а говорить с кем-то другим опасно. Дай слабину – сразу труп. Накинутся как шакалы.

Врагов Фархат нажил много. Но и друзей тоже. Когда в гараж ему гранату кинули, старичок какой-то незнакомый мимо шел, на лету перехватил и в сторону отбросил. Гранату! Руку ему оторвало.

Фархата с Коляном тоже зацепило слегонца – ходили контуженные, в уши друг другу орали. Старичка Фархат озолотил, конечно. Ветеран оказался, всю войну прошел, реакция. Богатыри – не мы. Руку не спасли, но протез ему Фархат аж из Москвы выписал. Пасека у него, оказывается, медом на рынке торгует. Хороший мед, запах такой – будто ветра лесного попробовал. До Фархата, говорит, вообще ему жизни не было, а как Фархат пришел, запретил малый бизнес стричь, так ветеран себе на машину заработал, дочке квартиру купил. Мать одиночка она у него, в котельной работает.

Да и вообще, на рынок зайдешь – со всех сторон благодарят тебя, подарки суют – кто варенья, кто огурцов соленых, кто рыбку какую покрупнее; орехами кедровыми, вон, весь бардачок забит – Колян сильно любит.

Много добра людям Фархат сделал. Дурь школьникам, например, пихать запретил. Так и сказал – узнаю, на отвал в мешке полиэтиленовом уедешь. Пацаны злятся, конечно, но перечить не решаются. Даже Колхоз на сходке за него голосовал, а ему это нелегко далось – двадцать лет город держал, еще с прошлой амнистии, а тут пацан какой-то вылез ниоткуда. Ничего, Колхозу обижаться не на что, он теперь общак держит, так что с гранатой – это не он, явно.

Мелочь это уличная. Наверняка. Очень уж они комендантским часом недовольны были. Запретил Фархат до десяти вечера на улицах народ прессовать. А кто после десяти шастает, тот сам виноват – или пьяный, или залетный, – их можно. Этим и возмущались. Мол, залетных у нас днем с огнем не сыщешь, а с пьяного взять нечего – он к десяти уже пропил всё.

Спокойнее в городке стало, да и помирают теперь меньше – спирт технический Фархат тоже запретил. Хочешь бухлом торговать – гони самогон, нечего народ травить.

И законы его чтутся, и уважают его все, и боятся. А все равно – смотришь по сторонам, и тошно так, что хоть сядь да реви. С чего оно так? Колян говорит, оттого, что Фархат особенный.

Но это Фархат еще с детства знал, в первой же драке понял. Противник ему попался выше и крепче, но у того мамка была дома, варила ему манную кашу на завтрак, гладила рубашку и водила в парикмахерскую. А у Фархата мамка села за растрату еще в позапрошлом году. А потому Фархат до колючего кома в горле ненавидел всех этих мальчичков. И противник еще до первого удара прочитал в глазах его такую жгучую, совсем не детскую ненависть, что как-то опешил. Секундной растерянности ему хватило, чтобы уже заранее проиграть. И Фархату того мгновения тоже хватило, чтобы понять, что он особенный. Он злой. Пусть мелкий, пусть страшный как черт, пусть даже тупой, но зато злой. А это очень дорого стоит.

Злым он тоже стал не сразу, хотя отчим его, Ушур, про которого поговаривали, что он самый настоящий шаман, утверждал, что душа у Фархата с рождения медвежья. Что это значило, Фархат толком не знал. Младший брат был уверен, что это из-за любви Фархата к сладкому, мама – что из-за смуглой кожи и невысокого роста – Фархат был сыном лютого татарина-конокрада. А дядя Леша считал, что Ушур имеет в виду медвежью мстительность. Знавал он одного охотника, царствие небесное, случайно застрелившего медвежонка. Так медведица пришла за ним прямо в город, разыскала по запаху и задрала, когда он меньше всего этого ждал. Фархат пробовал спросить и у самого Ушура, но тот только разводил руками. Мол, так вот оно повелось, а почему – никто не знает. Скорее всего, это была просто очередная пьяная выдумка. Ушур часто пил какие-то вонючие настойки на неведомых корнях, а потом лежал на перекопанной земле лицом вниз и бредил что-то про Мать Хищную птицу.

Впрочем, Ушур всегда относился к Фархату с уважением, считался с ним и советовался, хотя своему родному сыну мог отвесить подзатыльник за самую невинную шалость. Да и вообще, в конце-то концов, что мешало Ушуру сдать Фархата в детский дом, когда мать его посадили? Он же не сын ему, а так, прихлебатель. Впрочем, с братом и Ушуром Фархат прожил недолго.

Как-то летом, воруя яблочки у Левушкиной бабки, Фархат почуял что-то странное, поднял голову и обомлел.

По улице шел человек. Этого человека Фархат точно не видел раньше, лица он запоминал сразу и навсегда, но в этом коренастом невысоком мужчине было что-то до боли знакомое. Смуглый до черноты, крепко сбитый кривоногий татарин, густые сдвинутые брови и злой до свирепости взгляд.

И раньше, чем он успел до конца осознать, кто перед ним, Фархат рванул огородами к дому, сметая хлипкие заборы, ломая кусты и сшибая в панике разбегавшихся от него кур.

Ворвавшись в дом, запыхавшийся Фархат прохрипел удивленному Ушуру:

– Беги, хозяин идет.

Потом схватил младшего брата и прыгнул вместе с ним в подпол, захлопнув за собой крышку люка. Перепуганный брат молчал, но Фархат для надежности все равно зажал ему рот рукой.

Только там, сидя на земляном полу, среди прелой свеклы, в полной темноте, прижимая к себе маленького брата, Фархат впервые задумался, почему отреагировал на появление отца именно так. И не смог себе объяснить. Почему-то знал, что несдобровать ни Ушуру, ни сыну его, ни самому Фархату, который позволил матери с кем попало путаться.

Вверху, в доме, распахнулась дверь, и отец, пройдя пару шагов по комнате, остановился. Ушур никуда не ушел, не успел или не захотел оставлять сына. И сейчас они, видимо, стояли и молча смотрели друг на друга – татарин и монгол, зверь и шаман, гость и хозяин, или теперь уже хозяин и гость? Послышалась возня, звон стекла и грохот. А потом сверху, из щели в полу закапало. Брат испуганно встрепенулся:

– Ведро помойное перевернули, да?

Когда Фархат выбрался, отец лежал на полу и смотрел перед собой невидящим взглядом. Из широкой раны на его шее текла кровь и уходила через щели в подпол. Рядом, прямо в луже, сидел Ушур. Он раскачивался из стороны в сторону, плакал и бормотал что-то на своем.

Ушура забрали и депортировали. Брата отправили в детский дом. Туда Фархат не хотел. Детдомовские подчинялись общей жесткой иерархии. Им позволялось щипачить на рынке, а зимой сдирать меховые шапки с зазевавшихся прохожих. Содрать с кого-то шапку при его росте – это даже смешно, а щипачить при его приметной внешности – глупо. И Фархат записался в школу для дураков. Там кормили, одевали, да и за опустевшим домом присматривать проще – окна общей спальни как раз на него выходят.

Из одноклассников – дебилов и олигофренов, практически не чувствовавших боли, получилась замечательная армия, и уже к девятому классу Фархат держал улицу. Кроме того, эту самую школу для дураков Фархат окончил с отличием, о чем часто рассказывал, прибавляя, что, к сожалению, в мирное время дуракам медали не положены.

Постепенно, и как-то не особенно для этого стараясь, Фархат стал держать еще две соседние улицы, а потом и целый район. Власть ему нравилась. Нравилось, как расступается перед ним очередь в магазине, с какой опаской косятся на него прохожие, как благодушно кивает в его сторону Колхоз на общих сходках.

Так бы и жил, но встретилась ему Катька, его первая и, видимо, последняя любовь. Катька его не боялась. Сначала Фархата это злило. Какая-то девка малолетняя считала себя вправе говорить ему все что вздумается. Ему, самому Фархату! Раньше такое позволяла себе только литераторша из соседней школы, ставившая зачем-то спектакли в городском театре, в который все равно никто не ходил. Но с ней понятно. Такие – вроде юродивых, могут и про истину, и про добро, и про нравственный выбор, – и никто ничего им не сделает. Даже Фархат.

Но эта пигалица куда? С чего она вообще взяла, что Фархат человек? Сказал же Ушур – медведь он. И вообще, чтобы какое-то там внутри себя добро сохранять, его для начала вообще-то заиметь надо. Но со временем Фархату стало нравиться, что она видит в нем это несуществующее добро, воображает себе, что он хороший, а потом он влюбился.

Катька будто почувствовала это, и тут же этим воспользовалась. Фархата всегда восхищало это в бабах. Какое-то тончайшее, паучье чутье на мужскую слабину. Она заставляла Фархата прервать драку, вернуть украденное или разнять дерущихся, вопреки всем понятиям, угрожая тем, что если он ее не послушает, она прямо сейчас, прямо в эту секунду, уведет Коляна за гаражи и там же ему и даст. Фархат знал, что Катька девственница, но почему-то верил, что она способна еще и не на такое. А еще он знал, что ни одна девка, даже самая поганая, по своему желанию под него не ляжет. А уж о любви и говорить нечего. И дело даже не в том, что Фархат уродлив, мало ли уродов на земле, плодятся же как-то. Дело в том, что он зол. И каждая девка, даже самая тертая рыночная халда, встречаясь с ним взглядом, пугается и сдается. Заранее. А это уже не любовь. Это страх. А Катька не боялась. И этому пора было положить конец. Не дело это, чтобы смотрящего на районе какая-то баба под каблук загнала и не дала при этом. Потому в следующий раз, когда Катька пригрозила пойти за гаражи с Коляном, Фархат криво усмехнулся и сипло проговорил непослушным голосом:

– Иди.

За гаражи она, конечно, не пошла. Но, вплотную подойдя к Коляну, поцеловала того прямо в губы. Колян посмотрел на Фархата, ожидая хоть какой-то реакции, но Фархат будто окаменел. «Заимел внутри человека», – как он потом для себя это обозначил. И тут же этого внутреннего человека и порешил. Его как никогда в жизни подмывало вскочить и оторвать Катьку от Коляна, но он выдержал. Даже не посмотрел в их сторону, к изумлению замерших вокруг пацанов.

– А я тебя любила, – разочарованно проговорила Катька и пошла к дому.

Вскоре Катька уехала, поступила в вуз и больше не приезжала. По слухам, удачно вышла замуж за кого-то тамошнего. А Фархат остался. Выпив, он принимался рассуждать о том, как рад был, когда у них с Катькой не вышло. Все равно не смогли бы они вместе – перемолотили бы друг друга в труху. Да и с человеком внутри жить не особенно приятно. И длилась эта его вера святая до тех пор, пока Катька однажды не приехала.

Он сразу ее увидел. С такого расстояния, с которого вообще различить невозможно, человек вдали или просто пятно белое. Да, она была в белом. В шахтовом городишке, где даже постельное белье покупали только темное, где мелкая угольная пыль насмерть въедается в кожу, придавая ей какой-то особенный серый, немного трупный отлив, в белом могла быть только Катька. Тем более мать Катьки, к которой Фархат иногда заходил натаскать воды или нарубить дров, говорила, что скоро Катька навсегда заберет ее отсюда.

У дома стояла крохотная малолитражка, куда тонкий, чистенький фраерок в летних туфлях, сопя от натуги, стаскивал чемоданы. Мама Катьки, руководившая процессом, в испуге замерла, заметив Фархата, а потом дрогнувшим голосом позвала ее.

Много раз Фархат представлял себе эту встречу. Вот Катя, непременно в белом, стоит у калитки своего старенького домика, а он медленно подъезжает на огромном джипе, из которого доносится бьющая по ушам музыка, весь затянутый в кожу, крутой. Карман оттягивает тяжесть ствола, а борсетка набита купюрами. Катя удивленно смотрит на него и… Что будет дальше, Фархат никогда не думал. Не хотел. Одно было ясно, на шею не кинется. А значит и неважно.

И вот сейчас Фархат стоял перед ее домом в запыленных спортивных штанах, в сетчатой майке-алкоголичке и чувствовал себя невыносимо униженным. И дело было не в отсутствии джипа, музыки и пистолета. Катька, конечно же, знала, кто теперь в городе главный. Знала – стоит Фархату свистнуть, и набежавшие прихвостни мигом вкатают в пыль ее фраерка вместе с его малолитражкой и летними туфлями. Впрочем, Фархату свистеть не нужно было, он сам мог в два счета разделаться с чахлым соперником, который в драку-то, пожалуй, не полез бы.

Фраерок, будто почувствовав это, с опаской посмотрел на Фархата, но, не выдержав его тяжелого взгляда, поспешно вернулся к спасительным чемоданам. Фархат сам не мог себе объяснить, почему вдруг на него накатила волна жгучего стыда за свои резиновые сланцы, за большую черную руку, которой он, здороваясь, встряхнул почти невесомую кисть фраерка, за улицу, на которой они стояли, и угольную пыль, поднимавшуюся над всем этим городом. И когда выбежавшая Катька бросилась ему на шею, он думал только о том, как бы не запачкать собою ее белоснежное платье.

Дальше Фархат помнил смутно. Выпил чаю с медом. Снарядил парней отвезти в областной центр не влезшие в малолитражку чемоданы. Выдал им ключи от своего огромного джипа, за руль которого даже Коляна никогда не пускал. О чем-то посмеялся с фраерком. Расцеловал напоследок Катькину маму. Пообещал присмотреть за домом, который в этом городе все равно никто никогда не купит. И ее пышные волосы, цеплявшиеся за его щетину, когда она, порывисто его обнимая, просила быть осторожнее, потому что он – меньшее из всех зол, которые могли приключиться с этим городом.

От накативших воспоминаний стало совсем тошно. Раньше можно было свистнуть Мотю, а теперь говорить стало не с кем.

Фархат прошелся по комнате, выпил прямо из горла, тяжело опустился на диван и, со злостью скинув ногой забитую пепельницу со стола, пробормотал:

– Одна грязь кругом…